бросился вверх лестнице: домой, домой…
Мама открыла дверь.
– Чего уставилась? Заходи быстрее.
Пуговка шагнула в прихожую и стащила с себя куртку. Попрыгав на одной ноге, освободилась от сапог.
– Вечно ты их неаккуратно ставишь… – проворчала мама, с неодобрением наблюдавшая за Пуговкой.
Пуговка вспыхнула.
– Ну, мама! – Она задержала на маминой голове взгляд. – А чего это ты на себя шапку зимнюю напялила?
– Какую еще шапку? – удивилась мама. – Что ты такое говоришь? – Она пощупала руками свою голову. На голове у нее была черная песцовая шапка. – Нет на мне никакой шапки!
– Ну как же нет? – Пуговка показала указательным пальцем. – Вот же она. Или это уже не шапка? – улыбнулась Пуговка.
– Ах, что ты плетешь… Чушь какую-то несусветную… – Мама нахмурилась. – Ты здесь пойдешь? Или останешься куда?
Пуговка посмотрела на маму.
– Ты о чем?
– Как это о чем? – Мама потерла виски ладонями и нахмурилась. – Языка русского не понимаешь? Ты останешься куда или здесь пойдешь?
– Мама, с тобой все в порядке? – Пуговка озабоченно наморщила носик.
– В порядке, – Мама всплеснула руками. – В порядке! Конечно, в порядке! С самого утра отлично себя чувствую.
– Ну тогда шапку-то сними, хватит придуриваться.
– Кто придуривается? Или ты хочешь, чтобы я голову с себя сняла? – Лицо ее покрылось потом. – Голову сняла?! Голову с себя сняла?! Да?! Ты этого хочешь?! Сначала голову? А потом? Что потом? Потом кожу? А потом? Ты жизнь хочешь у меня отнять? Я же тебя родила? Я! Я тебя родила! А ты хочешь жизнь у меня отнять? Те кружочки, что приходили сегодня ко мне, они были не золотые, а глиняные и тоже! Тоже! Тоже, как ты сейчас, хотели забрать у меня голову, смеялись надо мной! Но я, – Она самодовольно хмыкнула, – я их отвадила! Отвадила их всех! Я, – Она прижала палец к губам, – только тихо. Никому не говори. Я их всех в милицию сдала. Оставила только маленький клубочек. Только главное тут – двери не открывать. – Мама нахмурилась. – Голова болит что-то… Когда он позвонил, я ему сказала, что могу разговаривать только полчаса и ни секундой больше. Самое интересное, что сначала он говорил своим голосом, а потом постепенно его голос менялся и в конце я уже разговаривала с женщиной, причем пьяной, и не соображающей ничего. В конце она представилась и сказала, что ее зовут Анной. Еще она сказала, что она сидит в черной шапке на другом конце провода и совершенно точно уверена, что я сижу на другом конце точно в такой же. Но на мне была только моя голова, голова, видишь, тут уже волосики какие-то седые появляются, я их пинцетом утром выдергиваю, но, знаешь, как больно, больно-то становится, они ведь все мои. И каждый раз они возвращаются на те же места. Я не из-за боли переживаю, а из-за… – Она неопределенно замычала. – Ммммм… Никчемности. Ник-чем-нос-ти!
Мама поправила на голове шапку.
– Мигрень. Мигрень замучала. Замучила. Мигрень. Мигрень. – Она закричала: – А вот уеду в Миргород! Уеду! Оставлю вас с бабкой! Сидите здесь! Оставайтеся! Оставайтеся одни- одинешеньки! Никто вас ни кормить, ни поить не будет! Еще попомните! Еще вспомните обо мне! Припомните мой голос! Голос первым забудется! Забудется и все! Все! Слезами горькими умоетесь! А потом и лицо! И лицо мое родненькое забудете! Черточки сольются воедино, кружочки и крестики из золотых в глиняные превратятся, – Мама взялась за ручку двери. – А я потом на вас милицию вызову! Всех вас сдам! – Она широко развернулась, махнув пришитым к юбке хвостом, и изо всей силы захлопнула дверь.
Из-за двери послышались приглушенные рыдания.
Пуговка огорченно покачала головой. Прошла на кухню. Налила себе стакан холодного молока, залпом выпила и грохнула пустым граненым стаканом по кухонному столу. Она подняла к потолку глаза: 'Доколе, Господи?'
Алеша повесил куртку на вешалку и выключил в коридоре свет.
– Алеша! – позвала из гостиной мама. – Да сделай ты тише, господи! – закричала мама бабушке, стараясь перекричать громкий звук телевизора.
– Чего? – оторвалась от экрана бабушка.
– Тише! Тише сделай! – по слогам проговорила мама.
– Тише?
– Тише! Тише! Тише!
Алеша зашел в гостиную.
Бабушка обидчиво поджала губы.
– Так бы сразу и сказала, бесстыдница, – она вытерла морщинистой рукой рот. – А то сразу в крик, сразу в крик. – Она покачала головой, повернулась и крутанула ручку громкости на передней панеле телевизора.
Звук стал еще громче. Послышался звон хрустальных бокалов.
– Боже! Боже! – завопила мама. – Боже! Тише! – Мама бросилась к телевизору и выключила его. – Ты совсем меня с ума сведешь, мама! Совсем!
Бабушка положила руки на колени и посмотрела снизу на маму.
– Ты, Наденька, совсем уже сумашедща стала! – Медленно покачала головой. – Ай, ай, ай… Уже телевизор не дает посмотреть… Везде меня гонит, нигде места мне уже нет в этой квартире! Нигде! – Она тяжело поднялась и встала, держась за спинку стула, стоящего возле стола. – Разве тебе не стыдно, Наденька? Чи ж я думала, что ты такая у мене вырастешь? Чи ж я знала?.. Ох, ох…
Бабушка медленно прошла через комнату мимо Алеши и остановилась в дверях. Она повернулась и беснула на маму глазами.
– Коли б я ведала… Лучше б тебе не родится, лучше б ты маленькой померла, коли так…
Мама изменилась в лице.
– Побойся бога, мама! Что ты такое говоришь? Разве тебе не стыдно? Разве я о тебе не забочусь? Как же ты можешь такое говорить?
Бабушка стояла, схватившись за дверной косяк, по морщинистому лицу текли слезы.
– Чи ж так можно? – говорила она, блестя железными зубами. – Чи ж так по- человечески? Чи ж так кто с родителями обходится? Ты уже кушать мне даже не даешь! Кушать! Я на кухоньке стою, так к окну отворачиваюсь, чтобы видно не было, что кушаю!
– Мама! Что ты такое говоришь? Это где же я тебе кушать не даю? Стыдись! Наговариваешь на родную дочь!
– Ты мене стыдишь! Ты мене стыдишь! Ты мене кушать не даешь! – дыхание бабушки
