почему я не мог обнять Веру? Ведь я любил ее!
— Здравствуй, Вера!
Я с шумом выдохнул душивший меня воздух.
— Здравствуй, Вера!
Наши глаза встретились. И опять к моим щекам будто приложили горячие утюги. А Толька, глядя на нас, скалил свои молочно-белые зубы и, казалось, был самым счастливым человеком в мире. Взявшись за руки, мы с Верой отошли в сторону.
— Э-эх! — вздохнул Толька. — Бестолковые!
Я погрозил Тольке кулаком. Он махнул рукой и медленно побрел прочь. Судя по его походке, я бы не сказал, что он самый счастливый человек в мире.
— Жив? — спросила Вера.
Я кивнул головой и рассмеялся.
— Давай посмотрим на небо, — предложила она.
— Давай! — сказал я и осторожно привлек ее к себе. Над нами посверкивали крыльями краснозвездные «яки».
После Днестра Лида ушла из полковой санроты во второй батальон. И здесь, на передовой, она словно ожила. Иногда она приходила к Фариде и подолгу сидела с ней. Лида нравилась многим, и многие пытались ухаживать за ней. Но она как-то очень уж ловко умела отвадить вздыхателей. На нее не обижались. Наоборот, те же вздыхатели через день-другой заискивали перед ней или просто просили извинения.
Круглыми сутками Лида могла не спать, но никто никогда не слышал, чтобы она жаловалась на усталость. Чем больше она уставала, тем, казалось, легче переносила тяготы окопной жизни. И только изредка, точно вспомнив о чем-то, задумывалась. Лицо ее делалось печальным, взгляд потухал. Тогда она шла к Ивану Рубину, который вернулся из госпиталя, или приходила к нам в первый батальон.
Однажды командир полка вручал награды. Когда назвали Лидину фамилию, весь полк захлопал в ладоши, а она чуть не расплакалась. Приняв из рук подполковника коробочку с орденом, Лида вместо «Служу Советскому Союзу» сказала: «Спасибо», — и еще больше смутилась.
В этот же день мы справили свадьбу Виктора с Ниной, Мы с Толькой исполняли роль шаферов и поэтому первыми расцеловали невесту, за что сразу же получили от жениха по увесистому тумаку. Веселились так, что даже до немцев дошло.
Спустя дня три Виктор со своими разведчиками привел сразу двух «языков».
При допросе один из них заметил:
— Русски умеет веселиться. Мы слышаль, как вы кричаль «горьки». Наш обер- лейтенант сказал: русс играет сфатьпа. Война и сфатьпа. Здорово! Так могут только вы, русски.
— Да, мы умеем кое-что… — согласился командир полка. И, увидев вошедшего Виктора, сказал: — А вот и жених!
Улыбки в один миг слетели с лиц немцев.
— Жених? Разведчик?
— А почему бы разведчику не быть женихом?
На днях мы перешли границу Германии. Мы наступаем. Иногда за нами остаются разрозненные части гитлеровцев, потом они с боями пытаются пробиться через наши боевые порядки.
Наш полк только что занял небольшой немецкий городишко. Синие сумерки выползали из-под островерхих черепичных крыш со скрипучими флюгерами, из леска, который с востока подступал к самой окраине города, из садов и огородов. Над тощими липами городского парка орало воронье, гомонили галки.
Мы вышли на шоссе, рассекавшее город пополам. В мокрый асфальт, как в зеркало, гляделись синие сумерки, отчего шоссе казалось синей лентой, вплетенной в надвигающуюся ночь.
С Верой в полк пришла Роза Нейман, девушка с большими задумчивыми глазами, не по-девичьи широкоплечая и сильная. Она выносила из боя раненых на себе, одна, без всякой помощи. Возьмет раненого в охапку — и вынесет.
Розы побаивались. Может, потому она сторонилась нас. Одна Фарида могла часами разговаривать с ней. Голос у Розы, не под стать фигуре, был тонкий и тихий.
Розу назначили в роту Федорова санинструктором. В первые же дни Толька за какой-то незначительный промах накричал на нее. С тех пор девушка стала избегать встреч со своим командиром, а если при ней заходил о нем разговор, Роза краснела и уходила.
— Все наши девки какие-то сумасшедшие, — говорила Фарида. Сама она, видимо, давно уже перестала думать о Тольке.
— Андрюшка, ты мне друг или так, поросячий хвостик? — спрашивала она меня.
— А что такое? — отвечал я, думая, куда она метит.
— Если друг, то скажи этому ветрогону (подразумевался Толька) — пусть приглядится к Розе.
— Это зачем?
— А затем… — загадочно отвечала она. — Эх вы, мужчины!
Вороний галдеж над городским парком придавал сумеркам какой-то русский характер. Только непривычные для нашего глаза островерхие черепичные крыши настораживали, будто предупреждали об опасности.
Пулеметчики устанавливали пулемет у водонапорной башни, рядом с шоссе. Мы с Толькой Федоровым размещали свои роты. Толька по своему обыкновению был весел и словоохотлив.
— К девчатам пойдем?
Я пожимаю плечами.
— Не хочешь? Ну, да тебе что — Вера рядом.
Вера действительно где-то неподалеку, вместе с Фаридой и Розой Нейман.
— Наши артиллеристы говорят: наткнулись на птичник.
— На какой птичник?
— А на такой, где живут птички-невелички лет этак под семнадцать. Чистокровные арийки и еще, говорят, коренные берлинки. Сюда эвакуировались от бомбежек. Ну как, пошли?
Толькина ухмылочка разозлила меня. Я сжал кулак и поднес его к красивому Толькиному носу.
— А это видал?
От неожиданности Толька даже зажмурил глаза.
— Ты в своем уме или контузило маленько?
Мне вдруг припомнился недавний загадочный разговор с Фаридой о Розе.
— Вот что, приятель… — Я схватил Тольку за ворот шинели, легонько встряхнул его и сказал ему то, что просила Фарида.
Лицо Тольки вдруг переменилось, точно невидимая рука стерла с него грим: оно стало озабоченным и в то же время радостным. Я ни разу не видел его таким.
— Ты не врешь? — спросил он. — Не врешь? Не врешь, спрашиваю? Ну, скажи, пошутил ведь? А? Скажи, Андрюха?
— Черт, а не ребенок, — засмеялся я. — Иди и сам спроси у Фариды.
— Нет, ты мне скажи, — не унимался он.
