Смураго, наверное, смотрит на меня, потому что я чувствую его взгляд затылком.
«Сережка, видишь, я пришел, — начинаю я мысленный разговор с ним. — Ты, конечно, не ждал, а я вот приполз. Я знаю, тебе ничего не надо, но, черт меня подери, я ведь еще живой. Эх, Серега!..» Я беру окостеневшую руку и жму ее. Но пальцы этой руки не отвечают на мое пожатие. Потом я достаю из нагрудного кармана Сережкин заветный блокнот.
Когда вспыхивают ракеты, его лицо окрашивается в зеленый цвет. На бровях серебрится пыль инея. Глаза уже не смотрят, они просто кажутся отлитыми из олова.
— Пора тебе, Митяй! — торопит Смураго.
Голос его доносится издали, мягко, приглушенно. Смураго помогает мне съехать вниз.
— Ладно, выздоравливай… повоюем еще, — говорит он.
«Дьявол, а не человек, — думаю я. — Десятижильный человечище. Ведь один нос клином торчит, а он на тебе: повоюем еще».
Мне почему-то не хочется уходить отсюда. Но мои ноги снова начинают вздрагивать, подгибаться. Мне жарко, очень жарко… Висящие над Волгой ракеты расплываются, как жидкий чугун. Я держусь за кручу, но эта круча качается. Тогда я встаю на колени и пробую ползти. Вон уже тот штабель… Еще немного — и я доберусь до блиндажа. Губы обжигает. Неужели в моих легких такой жар? Ведь на улице холодно. Легкий морозец приковал к берегу узкую полосу льда. Эта полоска хорошо просматривается, когда светят ракеты.
Вон там, на песчаной отмели острова, лежат убитые. Их десятка два. Помню, когда тяжело раненными их выгрузили с катера. Но они так и остались лежать на песке, потому что к ним никто не мог подобраться. Немцы били по ним из пулеметов, из минометов, даже из пушек. Раненые кричали, взывали о помощи несколько суток, но те, кто пытался подойти к ним, сами погибли. Никто не ушел. Все остались лежать там. И теперь их тела все еще чернеют на побеленной снегом отмели.
Хотя у меня нет сил, я все еще ползу. Семушкик уже ждет меня. С ним еще кто-то. Узнаю комиссара.
— Митрий! — тревожно встречает меня дядя Никита. Он помогает мне подняться на ноги.
— Куда это вы, Быков, отлучались в таком виде? — спрашивает комиссар.
— К другу ходил на свидание.
Он оглядывает меня, точно я сумасшедший.
— Лежать, лежать вам надо. — После паузы добавляет: — Скоро уж наши тяготы кончатся. Я ходил в штатив. Обещают помощь… вон оттуда, — комиссар махнул в сторону острова.
«Что это? Успокоить хочет? Или правду говорит?» Я пытаюсь улыбнуться, но потрескавшиеся губы не слушаются.
Мы с Семушкиным не входим, а как-то втаскиваемся в блиндаж, который скорей всего похож на фамильный склеп с разлагающимися покойниками.
Но я уже не ощущаю дурного запаха, который душил меня час назад.
С помощью Семушкина доползаю до места и сразу же забываюсь в лихорадочном бреду.
Весь следующий день я валяюсь на нарах и постоянно прошу у Семушкина пить. Он приносит полную кружку, и я залпом осушаю ее до дна.
В нашем лазарете все без изменений, если не считать еще одной освободившейся полки. Я стараюсь вспомнить лицо умершего, но не могу. Большинство раненых незнакомы мне. Но все равно я чувствую, что нахожусь в своей семье.
Все мы связаны родством окопа, винтовки, ран, родством этой великой битвы, родством Отчизны. Наконец, родством великой цели.
Теперь эта цель стала не просто конечным пунктом нашей борьбы, а той движущей идеей, которая возвеличивает человека, облагораживает и вдохновляет его на подвиг.
Канонада продолжается. Значит, наши наступают. Но где? Почему не здесь, на заводах? Самолеты ревут где-то над нами. Семушкин говорит, что наши летят. «Не может быть того, чтобы фриц победил русского», — вспоминаю я слова дяди Никиты. Он прав.
Немцы пока молчат. Только изредка их гранаты шлепаются под кручей. Ведь им ничего не стоит добросить гранату до самой Волги.
Ощущение голода доводит до судорог во всем теле. Неужели так-таки нас не накормят? Почти месяц мы, защитники «Баррикад», без нормальной пищи.
А эти последние недели? От истощения у всех начинает трескаться кожа на лице и на руках. А наши глаза? Страшные провалы, наполненные огнем и чернотой. Мы стараемся не смотреть друг на друга; это очень страшно. Блеск наших глаз может испугать даже хищного зверя.
Фельдшер заходит редко и то на одну-две минуты. Он и повар стоят над нашим блиндажом. Да и что может сделать он, когда нет ни медикаментов, ни условий, когда нет ни единой крошки хлеба? Все мы благодарны Косте за воду. Это он ночью ухитряется обмануть бдительность врага и сбегать с ведром к Волге.
Сегодня я замечаю какую-то тревогу. Комиссар несколько раз заходил в блиндаж, протискивался к своему столику и рвал бумаги. Потом обрывки сжигал возле входа в блиндаж. «Штабная документация», — догадываюсь я. Неужели нам грозит плен? И что, собственно, удивляться? Кто может защитить нас? Ведь патронов у оставшихся наверху наверняка нет. А держатся они потому, что надо держаться.
Раненые начинают разговаривать. Охота к разговорам — верный признак большой опасности.
— Э-э, нашел об чем говорить, — слышу голос надо мной, — одни басни это… У нас давно уже нет пушек.
— Так ведь из-за Волги стреляют-то.
— Откуда нам знать, где фрицы? Може, они это за Волгой палят?
— А как же мы? — не унимается сиплый голос, принадлежащий молодому парню.
— Что мы? Подохнем — и баста! Кому какое дело до нас с тобой.
— Не каркай, дружок, без твоих сказок тошно, — вмешивается Ситников.
— Сказок, говоришь? А это тоже сказки? — Надо мной высовывается нога, обмотанная грязно-желтым бинтом до самого колена.
— Не у тебя одного, — огрызается Ситников.
— А я спрашиваю: это тоже сказки? — раненый трясет ногой, потом глухо стонет.
— Да отстань ты, чего прицепился? — отмахивается Ситников.
— От посмотришь, когда фрицы зайдут сюда, — угрожающе говорит верхний.
Несколько минут проходит в молчании. Только слышно, как бредит один из тяжелых: «Бу-бу-бу-тылкой его, стерву… О! О! Что я говорил… э-эх!..»
Выкрики, бессвязные слова путаются в скороговорке бормотания.
— Какого же хрена командование смотрит? — снова начинает неугомонный парень.
— А что им, генералам, сидят себе за Волгой и набивают пузу американской консервой, — отзывается верхний.
— Сидят, да не все, — свешивает голову с дальней полки чернявый сержант с тюрбаном из бинтов на голове. — Вот наш командующий Чуйков, так тот…
— Наш, наш, — передразнивает чернявого трескучий бас где-то близко у Комиссарова стола. — Он так же и каш… Только про то мы не могем знать, где теперича он.
— Была бы жратва, — тонюсеньким голосом начал кто-то, но на него зацыкали.
