Двуличие. В смысле супружеской верности репутация у меня неоднозначная, но я ее не заслуживал. Можно сказать, что я изменял Элейн, лишь когда забывался. Она всегда в моих мыслях, что бы я ни думал и что бы ни делал. Если бы я только мог привести мою девочку в дом второй женой!
Элейн это могло бы понравиться.
Да она бы взбесилась. А Лилли? А Нина с Лайзой? Знаешь, эти две без ума от Элейн. Против меня сразу выстроится мощный фронт.
Ну да, линия Мажино.[31] Тогда, может быть, единственный выход – это прекратить? Если она у тебя такая умница, то все поймет – объяснись с ней. Можешь даже познакомить ее с кем-нибудь более подходящим. Вроде меня, только помоложе!
Но я не хочу прекращать! Это все равно что растоптать клумбу! Если бы не замечать этой двойственности, но я не могу! А в остальном со мной случилось настоящее чудо. Я будто заново родился: за какие-то качества, которых и не знал, мною восхищается, меня хочет женщина, которая просто ангельски прекрасна, но притом реальна! Ты ведь знаешь, как у меня обычно. Я важный человек и много о себе понимаю, все дни разрезаны на кусочки по тридцать минут для встреч с другими важным персонами, уик-энды – все здесь или на Побережье, отпуска Элейн планирует за много месяцев – как этот рождественский вояж с нашими обычными идиотами; в промежутках – покупательские оргии, оплата счетов, а каждые полтора года или около того – обязательная истерия в связи с новым фильмом, который, и так понятно, будет вполне себе ничего. Думаешь, легко взять и выбросить эту новую радость из моей жизни? Может ли такой опыт, совершенно не отравленный моим вечным «я», когда- нибудь повториться?
Ага, видения ушедшей юности?
А это особая статья. Долго ли я смогу поддерживать такой ритм, то есть физически? И что будет, когда я устану?
Ну сколько-то ты протянешь, особенно, если не всегда будешь в Нью-Йорке. А кстати, ты ревнуешь ее? То есть тебе не все равно, один ли ты у нее?
Не смею на это претендовать. Она задала мне однажды почти тот же вопрос, хочу ли я, чтобы она была мне верна. Я сказал, что это было бы несправедливо, поскольку я ей не верен. Это ее так потрясло – пришлось объяснить, что я имел в виду только Элейн.
Шмидт не нашелся, как реагировать на такое признание, и задумался. Через миг молчание нарушил Гил.
Ну так а что с тем мужиком? Ты собираешься звонить в полицию?
Может, завтра. Слишком устал. Куда спешить? Он сейчас может быть где угодно, включая, например, мой задний двор. Рассказать мне про него особо нечего. Я встретил его – если это можно так назвать – в автобусе. Он сел рядом со мной и вонял. Дотронуться до него я бы, наверное, не смог. Думаю, он заметил мое отвращение и взялся меня терроризировать. Не вхожу в подробности, но и так понятно. Я видел его еще раз, через окно из «О'Генри», и пережил такой же ужас. И как понимать сегодняшнее? Совпадение? Он искал дом с незапертой дверью, его привлек мой, и на крыльцо мне он нагадил от досады? А может, он преследует меня, потому что знает, что я его боюсь? В любом случае, не нравится мне все это.
И мне не нравится. Дай мне знать, что решишь предпринять.
После ухода Гила Шмидт налил себе большой стакан бренди. Уже не в первый раз, выслушивая горести своих друзей, он думал, как было бы хорошо, если бы его жизнь омрачали только подобные беды. С другой стороны, появление того человека – это уже не чья-нибудь, а его, Шмидта, головная боль. Стыд и бессилие! Надо ли позвонить в полицию и призвать сержанта Смита избавить его от бродяги, испражняющегося под дверью? Или более достойно взять монтировку, как Гил, или топорище, которое есть в доме, и, когда тот псих начнет снова откалывать свои штуки, вышибить ему мозги? Нет, не хватит духу: загадочный бродяга деморализовал его; тот же эффект, который Шмидту никогда не приходилось наблюдать, производит на кролика взгляд удава. Убить двух зайцев – было в этом выражении что-то порочное, но бренди уже не позволяло понять что. И ладно: на острове посреди Амазонки он спокойно скроется и от бродяги, и от натужного рождественского веселья.
VIII
Телефонные разговоры на следующий день.
Хотя уже давно десять, Шмидт еще в постели, наверное, спит, туго, как в саван, закутанный в простыню, чтобы сберечь тепло, спрятаться от необходимости вставать и продолжать жить. Раздается звонок, и он тянется к трубке. Телефон стоит где-то на полу рядом с кроватью, Шмидт снимает его с тумбочки, потому что там стакан с водой, которая может пролиться на книгу, очки для чтения и будильник, из которого от малейшего толчка выскакивает батарейка. Звонит Гил, не Шарлотта.
Классно поговорили. Я больше ни с кем не могу говорить про нее.
А, ты про девушку.
Наверное, я не смог объяснить, как она хороша. Что бы я ни делал, бреюсь я или перехожу улицу, я то и дело ее вспоминаю. Как будто у меня два сердца. Одно, обычное, – для всего, что было и есть в моей жизни, другое – для нее.
Ты объяснил. Я понимаю.
Я получил от нее письмо – первое письмо! Она рассчитала так, чтобы оно попало ко мне сегодня утром. Никакого риска: она знает, что я всегда сам забираю газеты и почту. Чудесное письмо, короткое и милое. Я готов скакать и прыгать. Она мне написала, чтобы меня порадовать. К чему ей это запрещать?
И правильно! Завидую тебе. Только поосторожней с Элейн.
Да я и так. Даже когда по телефону… Ее сейчас нет: уехала покупать реквизит для вечеринки. Так что насчет острова?
Я позвоню позже.
А что с тем мужиком?
Позвоню, расскажу тоже.
Давай. Сегодня вечером. Я рассказал про него Элейн. Она считает, что нужно было привезти тебя обратно к нам и уложить здесь.
Поблагодари ее, пожалуйста. Она прелесть. И твоя девочка, конечно, тоже прелесть!
Блаженное воскресное безделье. Шмидт поехал в поселок. У входа в католическую церковь на главной улице черная под ярким солнцем толпа. Парковки у дороги забиты машинами, но на стоянке за скобяной лавкой есть место. Хозяин кондитерской приберег для Шмидта свежую «Нью-Йорк Таймс». Хотя Шмидт, вопреки обыкновению, не мыт и не брит, он решает, по примеру многочисленных евреев и не столь многочисленных гоев, которые тоже листают газеты и пьют кофе у стойки, позавтракать тут же. Бекон и блины с сиропом вместо кекса недельной давности, который ждет в холодильнике. Шмидт вскоре чувствует, что объелся. В «Недельном обозрении» заметка о процессе Вилли Смита – оправдают ли его? Гил, наверное, знает этого олуха. А уж его дядю-сенатора знает точно – тот такой же стареющий сатир, выискивающий молоденьких любовниц.[32]
После завтрака Шмидт обходит все три деревенские стоянки и на каждой стоит, облокотившись о понравившуюся машину, выставляясь напоказ.
Ничего.
Может быть, по воскресеньям тот человек тоже подолгу спит. А может быть, он на мессе.
На звонок в доме Гила отвечают Сизые Фетровые Тапки – в этот момент у хозяев веселье в самом, разгаре. Шмидт настаивает, по буквам проговаривает свое имя, наконец мистер
