довольно рано, они ушли с бильярдными киями в кожаных чехлах и отсутствовали два с половиной часа. Меня не заметили. До меня донеслись их голоса, но о чем они разговаривали, было не понять.
В тот, второй, раз я покидал наблюдательный пост четырежды: один раз отлучался за едой и питьем в бакалейную лавку в соседнем переулке, дважды пользовался общественным туалетом на главной улице и один раз уходил забрать свернутый в трубочку листок бумаги, который миссис Тэйа сунула в горлышко пустой молочной бутылки. Полиция обнаружила этот документ среди прочих моих бумаг, и теперь он находится у представителей обвинения. У моего адвоката есть копия. Это записка от руки большими печатными буквами:
ТРИ ПИНТЫ ОБЕЗЖИРЕННОГО, ПОЖАЛУЙСТА.
Три пинты – это 3/8 галлона. Или 1 1/2 кварты.
1 1/2 – 3/8 = 1 и 1/8.
Но: 1 1/2 кварты минус 3/8 галлона равняется 0.
Дженис играла с подружками в скакалочки. Две крутили длинную веревку, а остальные прыгали, по три или четыре одновременно. Когда одна из девочек выпрыгивала с одной стороны, с другой впрыгивала следующая. Они, слегка задыхаясь, напевали речитативом, в такт постукиванию веревки:
Или просто считали подряд, прыжок за прыжком. Прыг, скок, прыг, скок, прыг, скок, поворот. Скакалка шлепала по земле; чем быстрее крутилась веревка, тем хуже ее было видно, казалось, она не одна, их несколько. Если прыгавшая девочка наступала на скакалку или запутывалась в ней ногами, остальные начинали смеяться; очередь прыгать переходила к другой девочке. Прыгая одна, Дженис умела на лету перехватывать ручки скакалки, не спотыкаясь и не замедляя движения. Умела крутить ее назад. Умела прыгать и бегать одновременно. Я просил ее научить меня, но она отвечала, что прыгалки – игра для девочек.
А папа говорит, боксеры тоже прыгают.
Когда мы играли в салочки, то вставали в кружок и выставляли перед собой сжатые кулачки. Дженис стукала по ним своим кулачком, выбирая, кому быть Салочкой.
Если выбор падал на тебя, нужно было зажмуриться и считать до двадцати, а потом бежать и салить остальных. Тот, кого осалили, тоже становился Салочкой. Когда считалку говорила Дженис, ей приходилось нагибаться, чтобы достать до моих кулачков. Она ругалась, что я неправильно их сжимаю, большими пальцами внутрь. И показывала, как надо. Руки у нее были жесткие и костлявые, как у мальчишки, – но только не тогда, когда я плакал или падал, а она вытирала мне щеки или терла ушиб; и не тогда, когда я ложился спать, а она перебирала мои волосы: бай- бай.
Пришла тетя вытирать пыль. Я говорил ей, не надо, а она все равно пришла. Ведь теперь, когда ты работаешь, у тебя же нет времени чистить-блистить, сказала она. В доме не хватает женской руки. Пока она убиралась на первом этаже, я успел подняться и запереть свою комнату. Спустил воду в унитазе: пусть думает, будто я ходил в туалет. Когда она закончила уборку, мы вместе пили чай в гостиной. На какое-то мгновение ее взгляд задержался на моих босых ногах и подвернутых штанинах. Она сказала, что я очень хорошо выгляжу. Потом упомянула старые фотографии в маминой спальне. Смешно вспоминать меня в школьной форме. А Дженис! Эти тонкие ножки и вечно спущенный носок! Царство ей небесное.
Знаешь, вы были так похожи, ты и Дженис.
Я уперся взглядом в чашку.
И волосы, и глаза. И у обоих – отцовский нос.
Чай был горячий и ужасно сладкий. Над ним вился легкий парок, колыхавшийся на сквозняке от открытого окна.
Ты ее не можешь хорошо помнить, тебе ведь было всего…
Четыре с половиной.
Точно.
Мне было четыре с половиной.
Тетя взяла печенье, полезное для пищеварения. К губам пристали крошки. Она отхлебнула чаю, и крошки исчезли. Спросила, как работа. Я ответил: «Спасибо, очень хорошо». Она сказала: «На днях дядя видел тебя из своего автобуса. В воскресенье. Ты выходил из общественного туалета. Дядя побибикал, но ты не заметил». Тетя назвала улицу.
Меня посылали с поручением.
Сейчас и не скажешь, а раньше там был очень приличный район. Пока цветных не понаехало.
Уходя, тетя прижала губы к моей щеке. Посоветовала надеть носки и тапочки, не то я могу заболеть и умереть. Сказала, что Бог меня не оставит, что Дженис, папа и мама теперь с Ним и что их окружает
Мистер Тэйа вытер доску. Написал сверху: «Кол-во учеников в классе».
Кто может посчитать?
Заскрипели стулья, завертелись головы, все принялись считать, тыча в воздух указательными пальцами. Все, кроме меня. Я смотрел прямо перед собой и ждал. Один мальчик поднял руку.
Стивен.
Тридцать четыре, сэр.
Тридцать пять – ты забыл себя.
Сложить все руки и ноги и поделить на четыре.
Он попросил поднять руки тех, у кого черные волосы.
Грегори Линн.
Я тоже поднял руку.
Он записал на доске количество. Попросил поднять руки тех, у кого каштановые волосы. Потом рыжие. Потом светлые.
Черные: 8
Каштановые: 13
Рыжие: 4
Светлые: 10
Какова же вероятность того, что, если я выберу кого-то из вас наугад, у него или у нее окажутся светлые волосы? Ну же, шевелите мозгами.
Тишина. Все склонились над тетрадками. Одна девочка подняла руку, дала ответ. Мистер Тэйа записал на доске вычисления:
Иными словами, на каждого ученика со светлыми волосами приходится три с половиной ученика с волосами другого цвета. Грегори Линн!
Кусок мела ударил меня по голове. Отскочил и раскололся, попав в оконное стекло, по которому ползли две дождевые капли. Эти капли вызывали мой живейший интерес. Я гадал, какая первой добежит до подоконника, следил за тем, как они меняются, вбирая в себя другие капли, и думал: тонкие полоски, остающиеся за ними, похожи на следы слизняка.
Если и бывает на свете половина ученика, так это ты.
Я поднял глаза. Семь к двум, сказал я.
Что?
Три с половиной к одному все равно что семь к двум.
Гениально. Но мы не у букмекера.
Я собрал из-под парты куски мела и пошел в начало класса. Протянул мел мистеру Тэйа, но тот не
