Работа над ошибками

На память об этом эпизоде у меня остались маленький снимок мистера Тэйа, который я вклеил в настенную таблицу, черепок тарелки и калькулятор, выпавший во время драки у внука из кармана пиджака. Это был такой калькулятор, где цифры появляются на дисплее, только когда поворачиваешь его к свету, а иначе они невидимы.

5. Физическое воспитание

Физическое:

1) имеющее материальное воплощение; подчиняющееся законам природы; ощутимое, особенно посредством органов чувств;

1а) принадлежащее материальному миру;

2) телесное;

2а) относящееся к телу и его потребностям, в противовес духовным запросам.

Воспитание:

1) предоставление/получение:

а) обучения;

б) интеллектуального и нравственного развития, особенно с помощью наставлении;

в) развития способностей, суждении, навыков и т. п.;

2) сфера деятельности, относящаяся к педагогике.

Мистер Хатчинсон был футболистом. Когда-то он входил в списки юниоров «Челси», но – не пробился. Потом, в бытность учителем физкультуры в __________-ской школе, играл в нескольких полупрофессиональных клубах Южного Лондона и ближайших к Лондону южных графств. Полузащитник, скорее атакующего, чем оборонительного плана. Его героями были Томми Смит, Питер Стори, Билли Бремнер. Звали его Крис, но нам полагалось именовать его шеф, босс или мистер X. Он часто говорил: в «Челси» все пидоры, только двое нормальных, Рон Харрис – по кличке «Косильщик» – да Дэвид Уэбб. У мистера X. были волосатые руки. Больше всего его раздражало, если на футбольном поле мы не боролись за мяч. Плоха та драка, которую ты не затеял.

Ставь ногу! Подсекай! Отбирай мяч, отбирай! Да отбирай же!

Мистер X. учил: чтобы много забивать, надо проявлять здоровый эгоизм. Главное в нашем деле – уверенность, напор, целеустремленность. Жадность до игры. Если уж забивать, так не один мяч, а тысячу. Встал на ворота – думай только о мяче и о голе. И бей, бей, бей.

Не купив билет, в лотерею не выиграешь.

Еще он говорил: что в жизни, что в футболе за просто так никому никогда не везет. Удачу надо ловить за хвост.

В первый раз он увидел меня в начале сентября, когда мне исполнилось одиннадцать и три четверти. Он тогда делил нас на команды, на «Маечников» и «Голопузов». Мы стояли на поле: сухая трава, твердая, потрескавшаяся земля. Мистер Хатчинсон был одного роста со мной, одет в простую белую футболку и черные тренировочные штаны. На груди висел секундомер. Мы построились, он спросил, как меня зовут, и сказал: будешь центрфорвардом, команде на переднем крае нужен крепкий мужик. Потом, перед тем как разыграть мяч, отвел меня в сторонку и проинструктировал: проявляй активность, веди игру, бери все на себя, угловые, свободные, прессинг… Словом, суетись.

А первым делом, покажи центральному полузащитнику, что с тобой шутки плохи. Вмажь ему разок по ногам, будет знать.

Я играл за «Голопузов». Не забил ни одного гола и ни разу не вмазал полузащитнику по ногам. При виде первого же летящего в меня мяча я зажмурился и тут же получил по переносице. Мистер Хатчинсон засвистел. Обозвал меня ослом. И заставил до конца матча бегать вдоль стадиона. Нарезать круги, так это у него называлось. Этим он наказывал за ошибки и плохое поведение. Я бежал, ноги гудели от ударов о твердую землю. Соленый пот ел глаза. Из носа текла водянисто-розовая кровяная жижа. Но стоило чуть замедлить ход, и мистер Хатчинсон орал: пошевеливайся! А если мяч улетал за поле, бежать за ним тоже приходилось мне, чтоб нормальные люди не отвлекались на ерунду.

Потом, уже в раздевалке, один парень дразнился: И-А! И-А! Он был голый. Я втолкнул его под душ, открыл кран с горячей водой и увеличивал температуру, пока он не завопил: «Хватит!»

Я поинтересовался у адвоката, играет ли он в футбол. Тот улыбнулся: у нас в школе было регби.

Нет, я никогда…

Было видно, что кровь из носа не произвела на него особенного впечатления – зато от сцены в душе глазки засверкали. Аналогично, в начале сегодняшней беседы – когда мы подбирали хвосты по эпизоду в доме Тэйа – большая часть времени ушла на обсуждение «оскорбления действием», нанесенного мною внуку Тэйа, и подробный разбор обстоятельств, при которых молодой человек получил сотрясение мозга (несильное), повлекшее за собой необходимость госпитализации (на одну ночь, для наблюдения). Я, конечно, понимаю: обвинение будет делать серьезный упор на то, что и сейчас, несколько месяцев спустя, младший Тэйа страдает частыми головными болями. И все-таки почему всем безразлична трещина у меня на скуле – результат «действий в пределах вынужденной самообороны» со стороны молодого человека, в чье частное жилище я проник под вымышленным предлогом? Почему мой адвокат нимало не обеспокоен тем, что до сих пор – в сырую, холодную погоду – у меня довольно сильно немеет половина лица? В ответ на эти вопросы – досадливый вздох, протестующе поднятая рука.

Грегори, я не отрицаю, что и вы тоже пострадали. Однако позвольте вам напомнить: с точки зрения закона не вы являетесь пострадавшей стороной.

В своей комнате – камере – я могу рисовать, писать и размышлять. Я перебираю в памяти подробности последнего разговора с адвокатом, обдумываю предстоящие встречи. Оцениваю стратегию и тактику обеих сторон. Наши разногласия я принимаю как должное. Адвокат уговаривает меня признать все выдвинутые обвинения. Я упорствую, не поддаюсь на уговоры. И, в свою очередь, спрашиваю, нельзя ли добиться свидания с мистером Эндрюсом. Он говорит, что мне нельзя встречаться со свидетелями обвинения. Таким образом, мы сравниваем счет по несговорчивости. Последнее время я все пытаюсь ввести мистера Эндрюса в свои комиксы. Но мне трудно как следует его вспомнить, разглядеть хорошенько его лицо. В голове витает какой-то очень туманный образ. Обрывочные слова, мимика, жесты. Я хочу увидеть его, но вижу лишь портрет, который я когда-то написал и который, насколько мне известно, до сих пор висит на стене его кабинета в культурном центре. Портрет без подписи. Я хочу вспомнить его голос, но слышу не то, что он мне говорил во время предпоследней попытки выполнить работу над ошибками, а то, как он дает показания в суде: я часто репетирую это в своем воображении. Хочу вспомнить его улыбку, а вижу только нахмуренный лоб.

При ее сожжении я не присутствовал. Я был слишком маленький. Не то чтобы мне не разрешили туда пойти, нет – мне вообще не сказали, что ее сожгут. Лишь через много лет я узнал, что кремация была, а меня на ней не было. Видимо, состоялась в один из тех дней, когда тетя приходила меня нянчить, хотя в няньке я давно не нуждался – мне было четыре с половиной года.

Уход, так говорила тетя, когда у нее не было возможности избежать разговора на эту тему. Уход Дженис. Тетя тогда принесла маме с папой маленькую открытку лимонного цвета, в рамке. Открытка много лет простояла на каминной полке; потом, при инвентаризации, я нашел ее в чулане под лестницей, в одной из коробок. На ней красивым каллиграфическим почерком были выведены слова:

Нам не дано радоваться их физическому присутствию, но они вечно будут жить в нашей душе.

В коробке лежала еще одна обрамленная открытка, с другими словами:

Мы знали их мгновение, но будем помнить вечно. Это наши дети – ныне и присно. Они не с нами, но мы не забываем о них никогда – ни днем, ни утром, ни вечером.

Так тетя отреагировала на другой Уход, тот, когда Дженис еще раз – на мгновение – почтила нас своим физическим присутствием, – но нам не было дано ему порадоваться. Этот Уход, как я теперь знаю, сопровождался сожжением иного свойства. Никакой кремации, куда меня можно было бы не пустить. Эту процедуру, учитывая обстоятельства, правильнее называть не кремацией, а испепелением. Два разных