Отрывочные сведения о нем сводятся к тому, что Иоанн, написавший четвертое Евангелие, был учеником Иоанна Крестителя в то самое время, когда тот, облаченный в одежду из грубой верблюжьей шерсти и подпоясанный кожаным ремнем, с обветренным, обожженным палящим солнцем пустыни лицом, посохом в руке проповедовал на реке Иордан. Проповедовал, призывая всех к покаянию. Таким образом, Иоанн впервые увидел Иисуса еще до начала его общественного служения: это случилось в Иерусалиме. «Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него тот день. Было около десятого часа». Вот оно как: даже время запомнил Иоанна настолько дороги были для него мельчайшие подробности этого дня, проведенного с Иисусом!
На глазах Иоанна произошла встреча Крестителя с Иисусом, закончившаяся крещением Иисуса и сошествием на него Святого Духа, а затем — через много лет — Иисус встретил будущего евангелиста на берегу Тивериадского озера, где тот рыбачил вместе с отцом Зеведеем и братом Иаковом. «Встретил и тотчас призвал их, — пишет об этом евангелист Марк. — И они, оставив отца своего Зеведея в лодке с работниками, последовали за ним». Так началось ученичество Иоанна и его брата Иакова у Иисуса, который вскоре оценил их преданность и пылкую приверженность вере и, отдавая должное их кипучим натурам, наградил обоих братьев прозвищем Воанергес — Сыны Громовы. В дальнейшем они не раз подтвердили свое право на это прозвище, и в одной из книг, доставшихся мне в наследство от дедушки, я прочел о том, как братья грозились свести огонь с неба на самарянское селение, враждебно относившееся к их учителю.
Особенным рвением, упорством и неутомимостью в проповедовании новых духовных истин отличался Иоанн, призванный свыше к выполнению особой миссии, обладавший таким запасом жизненных сил и духовной крепостью, что Иисус однажды сказал о нем: «Ученик сей не умрет». Это предсказание оправдалось в буквальном смысле: по некоторым сведениям, почерпнутым мною из книг, Иоанн дожил до глубокой старости и, не дождавшись смерти, сам лег в могилу, и проходившие мимо люди видели, как земля поднималась от его дыхания.
Свое Евангелие Иоанн создал уже глубоким, седобородым стариком — ему было около ста лет. Создал, поселившись в Эфесе, одном из крупнейших городов империи, соперничавшем в своем великолепии и богатстве духовных традиций с Антиохией Луки и Римом Марка. Главной святыней города считался величественный, сверкавший белым мрамором Артемизион — храм, посвященный богине Артемиде. За много веков до Иоанна в Эфесе жил философ Гераклит, которого почитали в городе как величайшего мудреца. Гераклит передал на хранение жрецам храма свой философский трактат «О природе» — передал с условием, что он будет опубликован лишь после его смерти. Именно он, Гераклит Эфесский, впервые разработал учение о Логосе — духовном первоначале мира с которым Иоанн отождествил Иисуса Христа: «И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца». Так писал Иоанн в своем Евангелии — Евангелии Слова и Любви, единственном, в котором я не нахожу экзистенциальных отсветов. Не нахожу нигде, ни в одной строке, как будто и нет их, зеленовато-красных, и лишь голубое сияние струится надо мной. И я снова вижу мои шестидесятые годы, забор, разгораживающий наш участок, марлевые занавески на окнах и замшелый валун перед крыльцом…
Вот мы встаем рано утром, чтобы идти за грибами, выливаем воду из ведер, примериваясь, какое же взять с собой — побольше или поменьше. Возьмешь поменьше — грибы не поместятся в ведерке, и придется нести их за пазухой, а возьмешь побольше — спугнешь удачу и вернешься домой с едва закрытым донышком. Поэтому лучше всего взять не большое и не маленькое — среднее ведерко, которое и нести нетяжело и в котором достаточно места для сыроежек и опят. Мы с Шурочкой так и поступаем — оба берем по среднему. Берем и выбегаем за калитку, чтоб, обогнав всех взрослых, первыми ворваться в лес. Нам мерещится, что грибы ждут нас под каждым кустом — только успевай нагибаться и срезать их кухонным ножиком с длинной деревянной ручкой и коротким скошенным лезвием. Но вскоре оказывается, что никто нас не ждет, да и вообще грибы такая штука, которую с набега не возьмешь, и ради них приходится подолгу топтаться на одном месте, приподнимая палкой стелющиеся по земле еловые ветви и раздвигая кусты орешника.
А это скучно, это быстро надоедает, и поэтому я перестаю искать грибы и просто хожу за Шурочкой. След в след, как собачонка. Хожу и молча разглядываю ее спину с жиденькой косичкой между худых лопаток, запавшую ямку затылка, искусанные комарами ноги. Разглядываю и даже как бы вдыхаю, вбираю в себя, втягиваю струйкой душистого дыма, курящихся ароматов, сладкого дурмана. И у меня — словно при глубоком вздохе, — счастливо кружится голова и плывет в глазах от сознания того, что я есть, и мы с Шурочкой вместе идем по лесу, и я так люблю эту жиденькую косичку, запавший и нежный затылок, припухшие, чуть тронутые зеленкой комариные укусы на ногах. Люблю и с робкой надеждой думаю, что и Шурочка — любит.
Правда, я не уверен в этом, но на то и надежда, чтобы в неуверенности была щелочка — тайная дверца, за которой скрывается загадочная и необъяснимая уверенность, что с тобою может быть лишь то, чего не может быть. Поэтому я и думаю о любви ко мне Шурочки, словно бы пряча эти мысли за тайной дверцей. Думаю до тех пор, пока она не оборачивается, почувствовав себя неуютно от моего взгляда, и не произносит с досадой и нетерпением: «Ах, опять ты здесь! Ну, сколько тебе повторять, чтобы ты не ходил за мною!» Но и после того, как она оборачивается и произносит, я снова думаю, хотя и обещаю себе не думать, и моя тайная дверца слегка приоткрывается и поскрипывает на обманчиво теплом, налетающем внезапными пронизывающими порывами, леденящем ветру.
И вот мы купаемся в образовавшемся на месте заброшенных карьеров пруду с горчичной, глинистой, мутной водой — пруду-болотце, подернутом тиной у берегов и поросшим камышами. Купаемся, и Шурочка делает вид, будто она плавает, старательно надувая щеки и вовсю болтая ногами. Но я-то, уже выбравшийся на берег, знаю, что, не умея плавать, она просто перебирает руками по дну. Знаю, но не показываю этого и словно бы верю, словно бы не догадываюсь об ее уловке, словно бы воспринимаю всерьез ее старания и даже удивляюсь: как ты хорошо плаваешь, как у тебя замечательно получается! А поскольку я верю, то и Шурочка всерьез начинает верить и гордиться своим умением. Она считает себя замечательной плавуньей и всячески показывает, что ее мнение совершенно не зависит от моего мнения и даже если бы я не считал, она все равно считала бы.
Все это продолжается несколько минут и заканчивается самым неожиданным, смешным и грустным образом. Из-за своей уверенности и стремления показать Шурочка забывает о том, что ей нужно постоянно перебирать руками, ее руки отрываются от дна, она теряет равновесие и с головой погружается в воду. Погружается и, наглотавшись воды, с ужасом выныривает, встает на ноги (вода оказывается ей по пояс), ошарашенно смотрит вокруг себя и долго откашливается, осматривается и отплевывается. «Это из-за тебя! Ты меня хотел утопить! Дурак! Я все расскажу родителям!» — сквозь слезы выкрикивает Шурочка, совершенно не смущаясь тем, что я стою на берегу, а она — в воде и от меня до нее шагов двадцать. Как я мог ее утопить!
И хотя ее слова до обидного несправедливы, я не обижаюсь, не оправдываюсь и ничего не произношу в ответ. Я просто зачарованно смотрю на Шурочку, на ее искривленный от испуга рот, размазанные по щекам слезы и перепачканные глиной руки — перепачканные по локоть так, словно на руках у нее глиняные перчатки. Смотрю — и в меня нежно впивается мой осколочек. Я снова люблю Шурочку, хотя и знаю, что она пожалуется на меня родителям, а ее родители пожалуются моим родителям мои же родители будут долго меня отчитывать, повторяя, что баловство в воде до добра не доводит. Они даже запретят нам одним, без взрослых, ходить купаться в пруду-болотце. Я же все равно буду молчать и снова думать о Шурочке, чувствуя нежное покалывание моего осколка…
А вот мы возвращаемся с пруда, и в лесу нас застает гроза. Фосфорно-лиловые молнии рассекают небо, создавая на мгновение странный и нездешний полусвет, и в воздухе угадывается, улавливается привкус озона, смешанный с кислым металлическим привкусом и острым запахом ландышей… И вот на нас обрушивается ливень, мы прячемся под дубом, пританцовывая босыми ногами в теплой пузырящейся луже и от восторженного забытья и озноба прижимая локти к бокам… И вот… Впрочем, зачем я об этом
