Брюсову понравились, но особенно его привлекла сама поэтесса, ее юность, а ему уже 40...
Но когда я хотела одна уйти домой,
Я внезапно заметила, что Вы уже не молоды,
Что правый висок у вас почти седой
И мне от раскаянья стало холодно...
извиняется Надя. А он записывает: 'Начало романа с Надей'. Они вместе. Июнь 1913 года проводят на озере Сайме в Финляндии. Ей он посвящает книгу 'Стихи Нелли'.
Для Нади это годы любви и творчества. Она печатается в журналах 'Женское дело', 'Русская мысль', альманахе 'Жатва'. В начале лета 1913 года в издательстве 'Альциона' вышла ее единственная книга 'Старая сказка. Стихи 1911-1912 гг.' Наде 22 года, неудивительно, что основная тема - любовь. Критики доброжелательны, они отмечают, естественно, влияние Брюсова, но при этом пишут, что 'поэтесса создала женскую книгу в лучшем значении этого слова. Лиризм ее непроизволен: в нем находит себе разрешение ряд напряженных и сложных чувств'. А Шершеневич считает, что Львова 'укрепила свой стих и почти создала свою манеру'. Почему 'почти'? Не успела.
Роман с Брюсовым, который был содержанием ее жизни, закончился. Прошло то время, когда поэт просил:
Так где же твои губы медлительные?
Дай сжать твои плечики детские!
Теперь ему любовь в тягость, для него она осталась сном: 'это сон, моя милая...'. Любовь ушла, его манит другая весна:
Что же мне делать, когда не пресыщен
Я - вечно юной весной!..
Надежда не ожидала подобного от любимого. Отчаяние, депрессия. Вот как вспоминают этот роковой день 28 ноября 1913 года ее близкие. Она позвонила по телефону Брюсову и попросила его приехать. Он сказался занятым. Тогда она позвонила Шершеневичу: 'Очень тоскливо, пойдем в кинематограф'. У Шершеневича были гости. Позвонила Ходасевичу - не застала дома. Поздним вечером она застрелилась.
Брюсов расстроен: вдруг эта история попадет в газеты. Через жену просит Ходасевича похлопотать об этом. Ходасевич хлопочет, но не ради Брюсова, ради Надежды, чтобы репортеры не копались в ее жизни.
Надю хоронили на старом Миусском кладбище в Москве. День стоял морозный, метельный. Народу собралось много: сострадающие, любопытные. Приехали родители. Стояли у могилы, держась за руку. 'Старые, маленькие, коренастые, он - в поношенной шинели с зелеными кантами, она - в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком,- вспоминает Ходасевич.- Когда могилу засыпали, они как были под руку, стали обходить собравшихся. ... Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю'.
Общественное мнение осудило Брюсова. А поэт на другой день после похорон Нади уехал в Петербург. 'Бежал',- уточняет Ходасевич.
Не будем судить никого. Нет у нас на это права. Даже сделаем попытку оправдать Брюсова. Впрочем, нуждается ли он в этом?
Да, конечно, предательство любимого поразило Надю. Для нее любовь жизнь, для него - миг. Неокрепшая душа не выдержала испытания. Не случайно на ее могиле вырезана строка из Данте: 'Любовь, которая ведет нас к смерти'. Ей было только 22!
Но существует и другая причина, которая, возможно, привела ее к этой страшной депрессии: ее стихи. Послушаем Илью Эренбурга.
'Человеку очень трудно дается резкий переход от одного мира к другому. Надя любила Блока, но жила она книгами Чернышевского, Ленина, Плеханова, явками, 'провалами', суровым климатом революционного подполья. Она вдруг оказалась перенесенной в зыбкий климат сонетов, секстин, ассонасов и аллитераций. Дважды в предсмертных стихах она повторяла:
Поверьте, я - только поэтка.
Ах, разве я женщина? я только поэтка...
Может быть, погибла не женщина, столкнувшаяся со сложностями любви, а 'только поэтка'?'
Иначе говоря, Надя не выдержала испытание невесомости 'бесплотного мира образов, слов, звуков'.
Друзья поэтессы выпустили в 1914 году второе, посмертное, издание ее книги 'Старая сказка'. И трагическая смерть по-другому высветила ее творчество: 'Ее страдание ищет выхода в мечте, не романтической... но остро-лирической, преображающей для нее все мгновения ее жизни'.
Молодость моего поколения пришлась на то ханжески-пуританское время, о котором одна из современниц справедливо сказала: 'В СССР нет секса'. Как ее только не высмеивали, а зря. Ведь секс предполагает свободу, фантазию. О какой фантазии тогда могла идти речь... Я бы сказала, то было скорее утоление жажды, быстрое, неумелое.
И уж тем более в конце 50-х - начале 60-х годов мы не слышали и не знали слов 'гей', 'лесбиянка'. Конечно, вольный воздух Международного фестиваля молодежи и студентов в Москве 1957 года принес 'ароматы' загнивающего Запада. Но то было не знание, а слухи, намеки. Нам, филологам, было полегче. Мы читали 'Монахиню' Дидро, 'Смятение чувств' С. Цвейга. Мы прикасались к тем потаенным глубинам человеческой психики, которые пугали и влекли, завораживали, формировали наше отношение к этим необычным проявлениям человеческих чувств, наше если не сострадание, то сочувствие к переживаемым ими трагедиям. Да, отверженные и страдающие, они вызывали и сочувствие, и понимание, ибо 'смертным не дано соперничать с любовью'.
По мне,- тот не смертный, а бог безмятежный,
Кто может спокойно сидеть пред тобой
И слушать твой голос пленительно-нежный
И смех восхитительный твой.
От этого счастья в предвиденье муки
Мне душу теснит уж испытанный страх.
Тебя лишь увижу, о Лесбия,- звуки
В моих замирают устах.
(Пер. Ф.Корша)
Возможно некоторые из вас узнали стихи античной поэтессы Сапфо, или, как привычнее для современного читателя, Сафо. От ее сочинений до нас дошло всего несколько стихотворений, однако их влияние на последующую литературу столь велико, что о ней нельзя не вспомнить, прежде чем начать рассказ о нашей героине.
Сапфо предчувствовала свою дальнейшую судьбу: 'Вспомнит со временем кто-нибудь, верь, и нас'. И вот уже два тысячелетия витает дух Сафо над грешною землей, в трагический узел завязывая отношении людей.
'Соня меня очень любит, и я ее очень люблю - это вечно',- напишет о Парнок Марина Цветаева. А потом с сомнением: 'Есть имена как душные цветы...' И ей же: 'Твоя душа мне встала поперек души...'
Они познакомились в доме Наталии Крандиевской (по другой версии - у Максимилиана Волошина) в 1914 году. Марине 22 года, Парнок - 29. Они очень разные, Марина девственно хороша. 'Цветком, поднятым над плечами, ее золотоволосая голова, пушистая, с вьющимися у висков струйками легких кудрей, с густым блеском над бровями подрезанных, как у детей волос,- такой помнит ее младшая сестра Анастасия.- Ясная зелень ее глаз, затуманенная близоруким взглядом, застенчиво уклоняющимся, имеет в себе что-то колдовское. Ее женское только сквозит, только реет...'.
София, напротив, не была хороша собой. 'Но было что-то обаятельное и необыкновенно благородное в ее серых выпуклых глазах, смотрящих пристально, в ее тяжеловатом, 'лермонтовском' взгляде, в повороте головы, слегка надменном, в незвучном, но мягком, довольно низком голосе,- писал Владислав Ходасевич.- Ее суждения были независимы, разговор прям'.
