Есенин

Может, завтра совсем по-другому
Я уйду, исцеленный навек,
Слушать песни дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек.

Руки его потянулись к залу, словно моля о помощи:

Позабуду я мрачные силы,
Что терзали меня, губя.
Облик ласковый! Облик милый!
Лишь одну не забуду тебя.

Пусть я буду любить другую,
Но и с нею, с любимой, с другой,
Расскажу про тебя, дорогую,
Что когда-то я звал дорогой.

Но снова взгляд его потух, будто говоря, что «все кончено» и не осталось ничего, кроме горечи утраты. Руки Есенина безвольно упали и повисли как плети, а глаза налились слезами.

Расскажу, как текла былая
Наша жизнь, что былой не была…
Голова ль ты моя удалая,
До чего ж ты меня довела?

Есенин медленно и низко поклонился, словно боясь нарушить воцарившуюся в зале восторженную тишину, и на цыпочках ушел со сцены. А зал так и продолжал молчать, выражая этим бесконечную свою благодарность за услышанное откровение.

В маленькой комнатке за кулисами конферансье отсчитывал деньги Миклашевской за выступление:

— А за танцевальный номер только половину… вот! Вы же были без партнера.

— Ты, гусь лапчатый! — Есенин схватил его за лацканы пиджака. — Это как — без партнера? А я зря плясал с ней?.. Заплати, что положено!

Конферансье, уже получивший незадолго до этого пинка, не стал спорить.

— Конечно, конечно, Сергей Александрович! Вы чудесная танцевальная пара! — залебезил он, почувствовав на собственном заду крутой есенинский характер. — Вот, получите. Августа Леонидовна! Блистательный номер! У меня скоро еще будут концерты в Доме печати, но там, правда, только за паек, — говорил он, торопливо отсчитывая Миклашевской деньги.

— К черту твой паек! Я не буду больше с тобой работать, крохобор! Пойдемте, Сергей Александрович! — Миклашевская положила деньги в сумочку и, подхватив узелок с театральным платьем, пошла к выходу. Есенин последовал за ней, но в дверях остановился и, повернувшись, погрозил конферансье кулаком:

— Еще раз обзовешь меня «Сергей Дункан» — морду тебе набью… Ты понял тонкий мой намек, когда под зад свой получил пинок?! — срифмовал он и, уходя, хлопнул дверью так, что со стены упал портрет Карла Маркса.

Миклашевская считалась первой красавицей Камерного театра, с прекрасной статной фигурой и восхитительными руками. Ее густые, слегка вьющиеся волосы цвета воробьиного крыла восхищали многих мужчин, мечтавших о близости с ней: военных, чекистов, поэтов, да мало ли кого! Актеры, случалось, вожделенно пожирали ее глазами, когда она переодевалась за кулисами. Женщина-актриса во все времена считалась объектом для домогательств. Это было в порядке вещей, что антрепренер или режиссер пользовались интимными услугами молоденьких актрис взамен на свое покровительство. Среди актерской братии ходил такой анекдот: «В кабинете у Немировича-Данченко, хозяина Художественного театра, стоял маленький кожаный диван для распределения больших женских ролей». А о его романе с Книппер-Чеховой не догадывался лишь сам Чехов.

Но Миклашевская была тем редким исключением, на которое богемные нравы людей искусства не повлияли ничуть. Она побывала замужем — за оперным певцом. Оставшись одна с ребенком на руках. Августа не пустилась во все тяжкие, а, напротив, еще строже стала относиться к любым знакам внимания со стороны мужчин.

Неожиданная есенинская страсть, обрушившаяся на нее, поначалу испугала актрису. Да, он поэт, известный в России человек, но ведь он повеса, гуляка, хулиган! Вокруг него всегда столько женщин, готовых исполнять любую его прихоть. Такой человек не может серьезно и глубоко любить! Но прекрасные стихи, которые он ей посвятил, говорили об обратном. Есенин ухаживал за ней красиво и нежно. Он совсем не походил на других мужчин, у которых только одно на уме: поскорее в постель затащить! Его голубые глаза светились любовью! Каждой встрече с ней радовался как ребенок и был даже несколько застенчив. С лица не сходила улыбка восхищения и благоговения.

И сердце Августы дрогнуло. Поначалу у нее появилась жалость к этому большому ребенку, а потом проснулось и чувство, очень похожее на любовь. Но она все еще боялась признаться ему, да и себе, что желание видеть его ежедневно овладевало ею все больше и больше. А после случая в кабаре «Нерыдай», когда Есенин выручил ее, лихо станцевав танго вместо неявившегося партнера, она почувствовала, что он мог бы стать для нее тем человеком, на которого можно опереться в этой жестокой жизни! Они стали часто встречаться и долго бродить по Москве. Иногда вечерами они заходили в кафе поэтов на Тверской. Сидели вдвоем и разговаривали. Августа чувствовала себя неловко под любопытными взглядами посетителей.

— Мне так стыдно, Сергей! Все на нас глазеют! — пролепетала она, краснея.

— Да и х… — чуть не ляпнул Есенин, но вывернулся: — Да и х-хорошо! Гутя! Пусть все видят мое вдохновение! — погладил он ее руку своей горячей ладонью. — А хотите, махнем завтра за город?.. Побродим по лесу… Осень-то какая!..

Миклашевская нахмурилась.

— Что с вами, Гутя? Вы не хотите?

— Нет, я просто соображаю, смогу ли… свободна ли я?.. Вы меня на концерте представили артисткой Камерного театра, а ведь я ушла от Таирова… Вернее, меня ушли! — призналась она откровенно.

— За что? — удивился Есенин. — Ах, да! Помнится, когда мы впервые встретились после читки «Пугачева», вы говорили: у Таирова в глазах только Коонен… И где вы сейчас?

— В театре «Острые углы», уже начались репетиции.

— Что репетируете?

— Инсценировку по рассказу О’Генри «Кабачок и роза». Двадцать седьмого намечается премьера. Придете?

— Буду, если пригласите! — кивнул Есенин.

— Еще спрашиваете! Буду рада! — зарделась она от радости. — Боюсь только, вдруг не понравится.

— Вы не можете не понравиться — красота уже талант!.. А вы красивая! Кра-си-ва-я! — повторил он