Неизвестно, что подействовало на Блюмкина: отказ Есенина выпить с ним за мировую революцию или упоминание о высокопоставленном партийном чиновнике, а может, просто расплывающееся красное пятно от вина на белой скатерти, — но лицо у Якова, побелев, окаменело. В глазах заплясал безумный огонь.
— Пей, я сказал! — рявкнул Блюмкин и, вынув из-за пазухи наган, положил на стол рядом с есенинским бокалом.
— Не пори, Яков, ты не на Лубянке, убери наган! — как можно спокойнее произнес Есенин.
— Будешь пить?!!
— Нет! И тебе хватит!
— Считаю до трех! Раз! Два! — На счет «три» Блюмкин хотел схватить наган, но Есенин рванул за скатерть, и наган вместе с посудой полетел на пол. Жена Блюмкина завизжала. Со всех сторон к ним бросились официанты, а сидящие за соседними столиками посетители возмущенно загалдели, размахивая руками:
— Что такое? Вах! Перебрал товарищ! Закусывать надо! Что за шум, а драки нет, сакартвело? Кацо, ты что? Пить не умеешь — не пей! Такую девучку напугал, ишак!
Есенин как мог успокоил темпераментных кавказцев:
— Все в порядке, друзья! Это он случайно! Он не хотел!
Официанты постелили свежую скатерть. Быстро и ловко подобрав с пола, унесли разбитую поезду. Пока они заново накрывали на стол, Блюмкин, чуточку протрезвев, скривился в язвительной ухмылке.
— Везет тебе, Серега! Но сколько веревочке ни виться, конец настанет, будь спок!
— Ну пугай, романтик революции, пуганый я! — ответил Есенин с вызовом.
— Пуганый, но не мной… Жаль, уезжаю, а то ответил бы ты мне за Чекистова-Лейбмана! Ты меня понял, поэт?
Есенин встал.
— Прощай, Яков! — Он наклонился к нему и негромко сказал: — Наган твой я под стол задвинул, ты его забери и не дури.
Блюмкин, услышав рифму, пьяно хохотнул:
— По-о-о-эт! Он всегда поэт! Прощай пока!
— Прощай, Яков Григорьевич Блюмкин! — Есенин, не оглядываясь, вышел из зала.
«Хорошо, он скоро уезжает в Иран! А если не скоро?» — размышлял Есенин, поднимаясь к себе в номер. Следующая встреча может черт-те чем кончиться… Он хорошо помнил, что Блюмкин на Лубянке сам расстреливал «контру» и даже приглашал его поучаствовать: «Настоящий поэт должен все испытать!»
Есенину порой мерещилось, что как-то раз, пьяный, он согласился поглядеть, как происходит казнь осужденных. Но он с ужасом гнал от себя дурное наваждение.
— Зачем лезть на рожон? У него рука не дрогнет отца родного пристрелить! Надо в Тифлис пока уехать! Может, даже сегодня! Хорошо бы с Вардиным вместе.
Так и произошло: Вардин встретился с Есениным и радостно согласился разделить с ним купе.
— Ехать с таким известным поэтом почту за честь! Поезд «Баку — Тифлис» отходит в одиннадцать вечера, вагон первый. О билетах не беспокойтесь — вы со мной. Прошу, не опаздывайте!
И вот наконец Есенин стоит в коридоре вагона, с восторгом глядя в открытое окно на проносящийся мимо южный пейзаж.
— Я одобряю вас, Сергей, за крестьянскую революционную сознательность, — сказал Вардин, заложив за отворот френча руку и попыхивая трубкой. — Своевременная поэма!
«Сталину подражает!» — отметил про себя Есенин и, улыбнувшись, спросил:
— Это вы про «Песнь о великом походе»?
— Да. Молодец Берзинь, операция была проведена успешно: я утер нос Воронскому! — Он засмеялся и закашлялся: — Вот кто будет в ярости!.. Боюсь только, после выхода журнала с вашими поэмами многие встретят вас не слишком тепло… Возможно, некоторые руки не подадут! Ну, да мы сумеем защитить вас в этой литературной войне! — Он говорил медленно, с расстановкой, подчеркивая от дельные слова взмахом левой руки с зажатой в ней трубкой и буравя Есенина хитрым взглядом. — Вы, наверное, понимаете, Сергей: все, что я делаю в литературной политике, я делаю как честный коммунист.
— Одна беда, Иосиф Виссарионович. — Есенин умышленно оговорился, назвав Вардина именем Сталина. — Вы коммунизм любите больше литературы!
Вардин не заметил хитрости Есенина и, довольный его оговоркой, засмеялся:
— Я не Иосиф Виссарионович, а всего лишь Илларион Виссарионович, но что правда, то правда, Сергей! Я прежде всего коммунист по призванию и по убеждению!.. А почему вы так быстро из Баку уехали? А?..
— Были причины, — уклончиво ответил Есенин и, глянув в окно, обрадованно закричал: — Ой, глядите! Глядите! Ишак! Настоящий ишак!
За окном маленький ослик, запряженный в огромную арбу, спешил по дороге, семеня тонкими ножками.
— Вы так обрадовались, Сергей, будто слона увидели! Вах! — засмеялся Вардин и по-грузински спросил проводника: — Товарищ проводник, во сколько мы будем в Тифлисе?
— Если не будет опоздания, батоно, часа в два дня.
— Организуй нам с товарищем чаю и… сам знаешь…
— Сию минуту, товарищ, батоно, начальник! — Проводник бросился исполнять приказание.
Вардин пригласил Есенина в купе.
— Я давно мечтал побывать на родине Шота Руставели и, если вы уделите мне внимание, оторвавшись от ваших партийных дел, буду рад вашей опеке надо мной, батоно Вардин, — попросил Есенин, с неподдельной искренностью глядя на Вардина.
— Всенепременно, батоно Сергей! — Они, засмеявшись, ударили друг другу по руке.
В дверь постучали. На пороге стоял проводник в белой льняной куртке, надетой поверх формы. В одной руке он держал большой поднос, покрытый белой салфеткой, под которой угадывались бутылки и бокалы, а в другой — корзину с фруктами. Аккуратно поставив поднос на столик, он эффектно снял салфетку. Есенин ахнул: тут было не только разное вино, но и бутылка коньяка, и еще что-то в глиняном кувшине с тонким горлышком, и разные плошечки со всякой кавказской снедью и закуской, а также пучки зелени.
— Вах! Вах! Вах! — произнес Есенин с грузинским акцентом, невольно сглатывая слюну. Довольный произведенный эффектом Вардин заметил:
— Только хотел бы уберечь вас, батоно Сергей, от нашего кавказского гостеприимства! Вина здесь прекрасные, пьются легко, но потом очень тяжело… И бойтесь чачи, Сергей, особенно чачи. — Он постучал по горлышку глиняного кувшина. — Прошу! Перекусим слегка перед сном. Сакартвело!!
Когда потом в Москве Есенина спрашивали про его поездку в Грузию, он шутливо отвечал: «Сакартвело! Ничего не помню — сплошное застолье!»
В принципе, так оно и было: сразу же в день приезда в честь гостя, знаменитого поэта Есенина, собрались за столом, уставленным вином и всевозможными грузинскими кушаньями, молодые талантливые поэты Грузии: Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Георгий Леонидзе. Вардин, сидящий на правах хозяина во главе стола, запел грузинскую застольную, и поэты подхватили. Есенин, расположившись между Паоло Яшвили и Табидзе, поглядывал то на одного, то на другого обретенного друга, с восторгом слушая грузинское многоголосье. Веселье продолжалось далеко за полночь. Когда песня кончилась, Есенин захлопал в ладоши:
— Браво! Ничего подобного раньше не слышал, братцы! — Он обнял за плечи сидящих рядом поэтов. Паоло Яшвили встал и поднял бокал:
— Я хочу выпить этот бокал вина за моего нового друга, великого поэта России, солнечный цвет волос которого сейчас освещает наше полночное застолье! Пусть душа его будет всегда чиста и светла, как и его глаза! За моего друга, Сергея Есенина! Сергей, друг, мой дом — твой дом! Твои враги — мои враги! — Он выпил до дна и запел:
