Глянул в окно, и у него родилась еще строчка:
Есенин встал и подошел к окну, постоял, поглядел на синеющее вдали море.
— Море… море… море тоже рокочет… их было двадцать шесть… — Он вернулся к столу и записал: «Море тоже рокочет…»
— Точка! — Он поставил точку. — Ну-ка, что у нас вышло? — Он взял листок в вытянутую руку и продекламировал:
Есенин вылез из-за стола, медленно прошелся по кабинету, остановился у портрета Кирова.
— Двадцать шесть… да, по-маяковски получается, а, Сергей Мироныч? А что? Ему можно нести что попало, а я должен каждое слово с кровью выхаркивать? Заказ так заказ! И нечего на меня пялиться! — громко сказал он портрету и решительно вернулся к столу. — Могилы… могилы в песках?.. Тут ведь кругом пески! Так-так!
— Складно! — похвалил он себя. — Но точно ли на двести седьмой? Впрочем, кто считал?.. — Он пробежал глазами написанное. — Пусть будет так! Дальше что? Что дальше?.. Может, их самих оживить? А?.. Как у Гоголя моего родного! Как у Гоголя! — Есенин даже подскочил от восторга. — Гоголь Николай Васильевич, «Страшная месть». Кладбище великих грешников. Гениально! Николай Васильевич, родной ты мой, спасибо за подсказку! — Есенин не удержался и прочел наизусть отрывок из произведения любимого писателя, благо у него была феноменальная память, которая сохраняла не только свои стихи и поэмы, но и многое им ранее читанное. Он обернулся к висящему портрету и строгим голосом начал:
— «Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец… Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх… Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, еще страшнее, еще выше прежнего… Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец… Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца…» А? Шени дэда, страшно? — подмигнул он Кирову. — То-то! Вот так и надо писать! — Есенин отошел к столу, закурил и, усевшись поудобнее, стал торопливо писать, зачеркивать и снова писать, глубоко вдыхая папиросный дым.
Со стороны могло показаться: чертовщина какая-то — в сизом табачном дыму Есенин, как сумасшедший, бормочет, стучит кулаком по столу, скалит зубы в яростной улыбке, качает головой, притоптывает ногами.
— Потекли стихи… потекли, Николай Васильевич!
— Браво, Серега! — Заметив, что накурено, как в преисподней, он встал из-за стола, распахнул окно и газетой стал выгонять дым. Потом налил чаю и, задумавшись, стал ходить по кабинету. Остановившись у окна, он заметил, что уже стемнело. На ночном небе луна, струила по волнам лунную дорожку. Наползал туман.
