Райх поднялась с кресла и заглянула в соседнюю комнату. Таня спала в обнимку с плюшевым медведем — подарком Есенина, и Костя тоже спал, уткнувшись носом в подушку.
— Спят… — тихо сказала Райх, возвращаясь. — А то, что Сергей не хочет встречаться с тобой, — это объяснимо. Ты отказался ставить его «Пугачева». Какому автору это приятно? А твоя поддержка сейчас для него была бы кстати… Я была у него в больнице.
— Ты ходила к нему? — удивился Мейерхольд.
— Да, всего один раз, — замялась Райх. — Я… требовала денег для детей…
Мейерхольд промолчал — он не поверил ей.
— Ты прекрасно знаешь, почему я не взялся за «Пугачева». Мы уже говорили с тобой об этом, помнишь, сразу после читки?.. Не ко времени сейчас «Пугачев». Сергей такие сомнительные акценты расставил! — Голос Мейерхольда звучал раздраженно. — Почитай, что критики пишут! «Есенин своим «Пугачевым» плюнул на социализм!» — Он понизил голос. — ««Пугачев» — синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству!» Ладно, устал я, Зина! Давай сменим тему.
Райх закрыла лицо руками, и плечи ее затряслись от рыданий.
— Да! Да! Есенин — большая тема моей жизни… и закрыть эту тему не так просто!..
Мейерхольд, уронив пепельницу, бросился перед ней на колени:
— Зиночка! Жизнь моя! Успокойся, все пройдет! Ради детей, Зина! — Он метнулся к шкафу, достал склянку с лекарством и накапал в стакан с водой. — Вот! Прими, дорогая моя! Тебе станет легче!..
Райх оттолкнула его руку, и стакан полетел на пол.
— Оставь меня!.. Ты! Ты! Ученый муж!.. Я не нужна ему, он не любит меня! — забилась она в истерике.
Есенин поднялся со ступенек, услышав крик и плач Зинаиды, но зайти не решился. «Прости и прощай!» — мысленно сказал он бывшей жене своей и вышел на улицу. Он направился вверх по Тверской. За ним неотступно следовал все тот же бездомный пес. Есенин широко и легко шагал, изредка прикладываясь к горлышку бутылки. Прохожие, оборачиваясь, качали головами: «Ай-яй-яй, опять Есенин в загуле!» Некоторые парочки из любопытства или от скуки увязались следом. Проходя мимо «Стойла Пегаса», Есенин собрался было зайти туда, но вышедший в этот момент из кафе Крученых окликнул его:
— Се-ре-га-а-а! Есе-е-енин! Неужели ты?
Есенин остановился, хотя ему неприятен был этот бездарный поэтишка.
— Как же так?! А я слыхал, ты в психушке? Горячка! — почти кричал Крученых, видя, что вокруг собираются люди.
— Кто тебе сказал? Какая психушка? Чего ты орешь? Охуел, что ли?
— Да все говорят… — махнул Крученых в сторону людей, собравшихся вокруг. — Ну ладно, нет так нет! Брось, Серега, пойдем лучше выпьем!
Есенин, чтобы отвлечь внимание собирающейся толпы, направился к кафе.
— Гуляете? Что это там за длинноволосый урод на эстраде?
— Какое веселье? Без тебя скука смертная! — Крученых услужливо открыл перед Есениным дверь. — Прошу!
Но Есенин раздумал. Глухая злоба поднималась в нем. И на Кусикова, и на себя, и на толпу, жаждущую зрелища. Он пнул ногой дверь.
— Хватит! Повеселил я вас, потешил!.. Попили вы все за счет Есенина! — И он собрался было уходить, но Крученых вцепился ему в рукав шубы.
— Что значит — за твой счет? Благодетель херов! Женился на графине, думаешь, сам графом стал?!
— Заткнись, говно! — цыкнул на него Есенин.
— Глядите на него! Муж внучки самого Толстого, бывший муж мадам Дункан! А как был крестьянин в цилиндре, так и остался! Лапоть!
Есенин уже не мог сдерживаться. Он с размаху ударил Крученых в лицо. Раз! Еще раз!
— Прямо в морду его, в переносицу! Это тебе за язык твой поганый! Гордись теперь: сам Есенин тебе морду бил! Теперь ты тоже лицо историческое, хотя помятое! Потом напишешь об этом, иуда! — приговаривал он.
— На помощь! Убивают! — заверещал Крученых, размазывая кровь по лицу. — Есенин из психушки сбежа-а-ал!
— Уходите, Сергей Александрович, от греха! Сейчас вывалит из кафе всякая шваль! — уговаривал Есенина старик швейцар. — Уходи, сынок, уходи за ради Христа, я дверь придержу!
Есенин поднял упавшую шляпу, достал носовой платок, брезгливо вытер руки, бросил платок на снег и, не оборачиваясь, пошел к «Пушкину», что неподалеку стоял на бульваре и с высоты пьедестала поглядывал на художества своего собрата по перу.
Зеваки зааплодировали: «Браво, Есенин! Молодец!» — и потянулись следом. Послышался милицейский свисток. Есенин обернулся и увидел спешащего к нему чекиста.
«Этого только не хватало, — с досадой подумал Есенин. — Не бежать же как зайцу на глазах у людей! Будь что будет!» Он остановился, но проезжающий мимо извозчик крикнул:
— Прыгай, Есенин! Прыгай ко мне, кому говорю! — Есенина не надо было долго уговаривать. Он быстро смекнул, что сможет достойно ретироваться с места уличной драки, которую он учинил, и на ходу прыгнул в санки:
— Гони, отец, гони, родной! А то милиция догонит!
Извозчик встал с облучка и взмахнул кнутом:
— Меня не догонят! А ну, милай, а ну, залетный!..
И «милай-залетный» помчался бешеным галопом.
Сани быстро полетели вниз по Тверскому бульвару. Вот показалась церковь у Никитских ворот, где Пушкин венчался со своей Натали. Извозчик, натянув правую вожжу, лихо свернул к ней.
— Ты куда, отец? Мне дальше! — крикнул Есенин.
— Это я на всякий случай, кабы погони не было! Мы чуток за храмом постоим, поглядим… — Он завернул за храм и остановил коня. — Ну вот!.. Нам их видать будет, ежели что…
— Конспиратор! Ну спасибо, выручил! Спас, ей-богу спас, отец!
Есенин достал пачку папирос «Сафо», закурил, протянул извозчику.
— Угощайся!
— Благодарствуйте, Сергей Александрович! — Извозчик поклонился, снял рукавицу и двумя пальцами аккуратно взял одну.
— Да ты откуда меня знаешь-то? — заинтересовался Есенин.
— Да какой извозчик вас не знает? «Эх вы, сани! А кони, кони! Видно, черт их на землю принес»! Здорово про коней! Здорово! Хорошая песня! Мы, бывает, как выпьем… поем ее под гармошку… «Эх, ко-ло- коль-чик хо-хо-чет до слез!» — пропел он тоненьким голоском, притоптывая валенком. — Мы хоша и малограмотные, но душу имеем! Так-то…
— Спасибо, отец! — Глаза у Есенина увлажнились.
— И потом, вы, чай, часто на извозчиках… и не обижали никоды, как другие: деньгу жмотничают… Вся наша братия знат: Есенина прокатить — убытку не будет! Я тоже, случалось, важивал вас, Сергей Ляксандрыч! Гуляли, случалось, крепко: к цыганам, бывало, и засыпали прямо в пролетке… Но мы — нет, мы у вас по карманам не шарили, боже упаси! Есенина обшарить — грех считается, во как у нас! — Извозчик болтал без умолку, ему было лестно поговорить с «самим Есениным»: «Честь-то какая! Всем нонче расскажу! Эх, ма!» — Ну, вроде… никого не видать! Куды править, Сергей Ляксандрыч?
— Давай на Пречистенку заедем… Попрощаться хочу…
Извозчик взмахнул кнутом; понеслись санки с подрезами, понеслись. Есенин мчится в санках, в лицо — снег из-под копыт, с неба — снежинки белые-белые. И чудится ему — рядом Айседора, и в лицо не снежинки летят, а пух тополиный. Счастливая Айседора в свадебном наряде с огромным букетом белых цветов, фата развевается по ветру. Сам Есенин во фраке, на голове цилиндр, на плечах крылатка «пушкинская». Лето, солнце, небо голубое. Люди по сторонам улыбаются, осыпают молодых цветами: «Счастья вам! Браво, Есенин! Браво, Дункан!»
