Изадора, смеясь, кричит:
— Залатая галава! Ангель! Шчерт! Лублу!
Но налетел порыв ветра, и белая фата улетает с Айседоры белой птицей, и самой Айседоры уже нет, только голос ее в ушах стонет: «Серь-е-жень-ка! Серь-е-жень-ка…»
Вот и особняк на Пречистенке.
— Стой, отец! Приехали!
Остановил извозчик своего лихого коня, и Есенин стал жадно вглядываться в окна, чтобы увидеть в последний разок свою «Изадору». Но пусты темные окна: нету Айседоры! Только сквозь ветер и метель чудится: «Серь-е-женька! Серь-е-жень-ка!»
На ресницах Есенина то ли слезы, то ли снежинки талые.
— Нету здесь больше никого, отец! Все прошло… Я сойду здесь, мне тут недалеко, дворами проходными. Спасибо тебе… н
— Обижаете, Сергей Ляксандрыч! — отпрянул извозчик и заерзал на облучке, рассердившись не на шутку. — Нешто мы не понимам?! Собака вон и та чует, коли хозяину муторно. Ты уж не обижай! Чай, мы русские, а не басурмане какие!..
— Прости, отец! Не обижайся! Поклон всем от «Ясенина». Прощай! — Он оглянулся по сторонам и зашагал в переулок.
Пройдя дворами на Сивцев Вражек, где во дворе большого дома, на первом этаже небольшого флигеля, жила его гражданская жена, Изряднова Анна, с сыном его, первенцем, Юрием, Есенин сначала в окошко заглянул, нет ли кого посторонних, а потом в дверь условно четыре раза постучал. И тут же из-за двери раздался голос Анны:
— Сережа, ты?
— Я, я, открывай скорее, Аня!
Дверь открылась, и прямо на пороге его обхватили теплые руки.
— Вот радость нежданная, Сереженька! Стряслось что?.. Ой, да что это я? — Она поспешно закрыла дверь. — Раздевайся, давай сюда шубу… В снегу весь! И шапку давай, просушу!.. Голодный, поди?.. Сейчас поесть что-нибудь соберу, — суетилась она. — Проходи, Юрочка уже спит.
— Ничего не случилось, успокойся! Я ненадолго к тебе, и есть я не хочу. Ты вот что, печь затопи! — попросил Есенин.
— Да я недавно на ночь протопила, зачем еще? — удивилась Анна, но, взглянув на Сергея, не стала перечить. — Хорошо, Сереженька, хорошо! Я сейчас, я быстро! — Вышла в коридор, а Есенин прошелся по комнате, поглядел на фотографии на стене: вот он один, он с Анной, Анна с сыном его Юрой, Юра один. Есенин ласково погладил рукой фотографию сына. Отошел к столу, сел на стул, опустил голову на руки.
— Сейчас, Сереженька, сейчас! — вошла Анна с охапкой поленьев. — Выпить только у меня ничего нет… не ждала тебя… Ты посиди, я хоть чайку согрею!
— Не надо ничего, я сказал. Некогда мне чаи распивать! Ты достань бумаги, которые я тебе на хранение оставлял… Целы они? — спросил Сергей.
— А как же? — испугалась Анна. — Конечно целы, все цело, куда им деться, бумагам твоим? — Она вышла в прихожую, порылась в шкафу и принесла аккуратно перевязанный бечевкой сверток. — Вот все, что ты оставлял, в полной сохранности… — положила она его перед Есениным.
— Ты никому их не показывала? Бумаги эти никто не видел? — стал развязывать Есенин затянувшийся узелок.
— Что ты, Господь с тобой! Да как ты мог такое подумать? — перекрестилась Анна. — Ты же знаешь: твое слово для меня свято!..
Есенин быстро, нащепав ножом лучинок, растопил печь. Сухие поленья разгорелись жарко. Он отошел к столу, развернул пакет, стал перебирать бумаги.
— Ты что, жечь, что ли, их собрался? — догадалась Анна.
Есенин молча кивнул.
— А что тут? Нет, если нельзя, не говори!
— Смерть здесь, Аня, смерть! Вот за это — Ганина на Лубянке расстреляли… — Есенин протянул Анне несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком. — Прочти, потом сожгу.
Анна с опаской взяла листки и, подсев к столу, склонилась над ними, с трудом разбирая чужую руку:
«Ясный дух народа предательски ослеплен. Святыни его растоптаны, богатства его разграблены. Всякий, кто не потерял еще голову и сохранил человеческую совесть, с ужасом ведет счет великим бедствиям и страданиям народа в целом…
Россия стоит накануне гибели, а многомиллионное население коренной России обречено на рабскую нищету и вырождение…»
— Что это?! — с испугом спросила Анна.
— Это отрывки из манифеста Леши Ганина «Мир и свободный труд — народам», — ответил Сергей. Он сосредоточенно перечитывал некоторые бумаги и тут же бросал в огонь, наблюдая, как пламя мгновенно пожирает их. — Ты читай, читай! И запоминай! Потому что это правда, Аня, горькая страшная правда…
Анна снова склонилась над столом.
«Но как это случилось, что Россия с тем, чтобы ей беспрепятственно на общее благо создать духовные и материальные ценности, обливавшаяся потом и кровью Россия, на протяжении столетий великими трудами и подвигами дедов и пращуров завоевавшая себе славу и независимость среди народов земного шара, ныне по милости пройдох и авантюристов повержена в прах и бесславие, превратилась в колонию всех святых паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние…
За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов таится смерть и разрушение, разрушение и смерть. Достаточно вспомнить те события, от которых все еще не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооруженные с ног до головы банды беспощадно терроризировали беззащитное сельское население…»
— Господи, неужели все это Леша написал? — покачала головой Изряднова, продолжая бегать взглядом по строчкам. — М-м-м! О-о-ой! О-о-ой! Ужас! Смотри, Сережа!
«Разве не вымерли голодной смертью целые села, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками доведенные до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних…»
— Не… не могу! — Слезы закапали на бумагу. Анна закрыла лицо руками. — Сожги все! Дотла сожги! Не могу я это читать! Страшно!
Есенин взял листки и перед тем, как бросить их в огонь, прочел последние строчки:
«Не предрешая заранее, какой общественный строй должен быть в государстве Российском, а выдвигая со своей стороны идею великого земского собора, мы все же должны зорко смотреть, чтобы тайные враждебные силы раз навсегда потеряли охоту грабежа и бесчинства народа в целом и не помешали бы в дальнейшем развернуть в России свои непочатые силы на путь духовного и экономического творчества.
Тщательно взвесив современное положение России, небывалое единство настроения русского народа, мы твердо верим, что близок конец страданиям и радостно будет освобождение.
18.10.26 г.»
Сергей бросил листки в печь и тихо произнес:
— … Радостно будет освобождение!.. Будет ли освобождение, Леша? Не зря ли ты сложил свою буйную головушку?..
Есенин взял еще целую пачку бумаги. Анна узнала есенинский почерк и вопросительно поглядела на Сергея.
— Это последняя часть «Страны негодяев», — вздохнул он с сожалением. Перелистал их, словно прощаясь, и бережно, аккуратно просунул в печь.
