— А ну, пошел отсюда, шпана! — отвернулся чекист и встретился взглядом с Есениным.
— Стой тут! — скомандовал пацану Есенин. — В глазах его появился нездоровый огонек, не предвещавший ничего хорошего. — Дай шапку свою! — Он бросил шапчонку себе под ноги, снял с плеча гармошку и лихо растянул меха: — Может, Есенину подадут!
запел он, жалостливо поглядывая вокруг. Услышав гармошку и надрывный есенинский голос, к ним стали подходить люди. Глядя на просящего милостыню Есенина, улыбались и щедро бросали в шапку беспризорника мелочь и бумажные деньги. А Есенин рвал голос, распахивал свою душу, растягивая меха тальянки:
И вот уже и шапка полна, и глаза беспризорника полны слез.
— Браво, Есенин, браво! — аплодируют стоящие вокруг пассажиры.
— Спасибо, дяденька Есенин!.. Деньжищ сколько! Богач я теперь! Богач… От пуза наемся с ребятами! — мальчишка прижал шапку с деньгами к груди.
— Прекратите балаган, товарищи! Не положено! — сквозь толпу пробрался милиционер и схватил беспризорника за руку. — Расходитесь, товарищи отъезжающие, по своим вагонам! — Но беспризорник, как звереныш, оскалив зубы, тяпнул милиционера за руку и юркнул в толпу.
— Ай, сволочь! — вскрикнул от боли милиционер и кинулся за ним, но другой пацан ловко подставил ему ножку, и милиционер растянулся во весь рост. Публика захохотала, а беспризорники уже издалека кричали:
— Москва — Воронеж, хрен догонишь! Спасибо, дяденька Есенин!!!
Проводник громко объявил:
— Поезд отправляется, товарищи! Прошу занять свои места! Товарищ Есенин, прошу в вагон.
Войдя в купе, Есенин поставил гармошку, разделся и сел на диван. В дверь постучали, и вошел проводник:
— Чаю не желаете, товарищ Есенин?
— А как же!.. Сразу после водки! — ответил Есенин, глядя, как за окном поплыл перрон. Проводник угодливо захихикал есенинской шутке.
— Могём и водочки достать, и… если пожелаете, — наклонился он поближе, — дамского полу могём! Дорога-то длинная… ночь темная, зимняя… холодная… Вдвоем теплей, и коротать веселей! Только моргните!
— Не в настроении… — поморщился Есенин. — Не до баб нынче…
Уже далеко за полночь. Поезд, постукивая колесами на стыках, уносит Есенина все дальше и дальше от Москвы. Он откинулся на спинку дивана; на столике перед ним графин с водкой, нехитрая закуска. Оторвавшись от дум своих невеселых, Есенин налил себе в рюмку водки, выпил, закусил и потянулся к гармошке. Поставив ее на колени, негромко запел:
И почти сразу в дверь постучались. Вошел встревоженный проводник.
— Товарищ Есенин, соседи уже спать ложатся, просют не шуметь… Уж вы, пожалуйста… потише. — Он показал взглядом на соседское купе.
Есенин засмеялся и нарочно громко сказал:
— Напились, наеблись и в постельку улеглись?! Хочешь выпить? Подсаживайся!
Проводник не заставил себя приглашать дважды, тут же подсел к столику.
— С вами — с превеликим удовольствием! — Он маханул рюмку, не морщась. Есенин налил вторую. И та улетела следом. — Хорошо! Спасибо!.. Добрая вы душа, Сергей Александрович. Сколько вы пацану денег-то огребли — страсть. У них нынче, наверное, пир горой.
— Пусть хоть разок досыта поедят! Не могу видеть сирот — слезы душат! Пей еще, если хочешь! — Есенин подвинул ему графин.
— Ну, разве еще одну… Как говорится, «бог любит троицу». — Проводник выпил еще рюмку и, отщипнув корочку хлеба, занюхал. — Я вот еще что! — зашептал он. — В вагоне большие начальники едут… охрана с ними, сами понимаете. Нас чекисты предупредили… чтобы поосторожнее… так что учтите, товарищ Есенин… Ну, пошел я, а то напарник хватится. Спасибо вам! — проводник утер ладонью губы и вышел из купе.
«Большие начальники… Большая сволочь едет со съезда, — зло подумал Есенин, глядя в сторону соседского купе, откуда слышался даже не храп, а какой-то звериный рык. — Устали они! Россию… власть над Россией делить устали… бляди!» — Он откинулся на подушку, закрыл глаза и задремал.
Приснился ему нехороший сон. Видения, одно тревожней другого, роились в голове, как в калейдоскопе.
Вот Берзинь, целуя его, приговаривает: «Родной мой, ты не понимаешь, во что ввязался. Погляди, какая грызня на съезде!..»
И уже Есенин сам в зале, среди орущих делегатов: «Да здравствует Сталин! Ста-а-а-алин!»
А на трибуну Троцкий выскочил, пенсне блестит, глаза дьявольские:
— Только террор, жесточайший, беспощадный террор! Партия будет с корнем выдирать всякое инакомыслие!.. — И уже не Троцкий это, а Вий гоголевский кричит: — Не вижу его! Подымите мне веки!
Бросились Каменев с Зиновьевым и подняли ему веки-пенсне.
— Вот он! — указал он пальцем на Есенина. — Жалкий вы человек. Националист. Да, мы перестроим ваши храмы божии в места отхожие! — Зааплодировал Каменев, а за ним и Зиновьев. — Я возьму вас под жесткий контроль, Есенин. Вы давно под контролем, и всегда будете у нас под контролем… Куда вы дели телеграмму, которую Каменев послал великому князю?..
— Врет он все! — верещит Каменев. — Никогда этого не было!
Гневно блеснуло пенсне Троцкого-Вия:
— Молчите, жопа! Если эта телеграмма попадет в руки Сталину, — показал он на Сталина, сидящего в президиуме с винтовкой наизготовку, — он уничтожит нас! Верните телеграмму, Есенин!
— Да пошел ты на ху-у-у-у… — прогудел Есенин, а голоса-то не слыхать.
— Глупо, ой, как глупо! Скажите ему, Анна Абрамовна, что он подписывает себе смертный приговор. Вас он послушает. Вы хитрая!
— Умоляю, Сереженька! Люблю тебя, потс! — обнажила свою грудь Берзинь, но это и не Берзинь вовсе, а Зинаида Райх, обнаженная, кричит ему:
