Есенин

похлеще всех вас, вместе взятых!

Он засунул пальцы в рот и засвистел так, что девицы и старики, сидящие за ближними столиками, закрыли ладонями уши. Какой-то мрачный тип полез к Есенину драться, но Кусиков, загородив собой Есенина, схватил нож со столика: «Зарэ-э-э-жу-у-у! — крикнул он с грузинским акцентом. — За-рэ-жу-у! Как бешеную сабаку!» — и тип быстро ретировался.

— Сергей Александрович! Сергей Александрович! — умоляюще сложил руки Минский. — Почитайте свои стихи, и все успокоятся, я знаю! Пожалуйста! Иначе весь вечер полетит к черту!..

Есенин высоко поднял руку и, когда зал стал немного успокаиваться, рубанул ею воздух и начал неожиданно тихо, с горечью глядя на окружающих:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Вспоминают свои неудачи,
Проклинают советскую Русь.

Эти слова, эти строчки правды про слушающих его людей словно ударили присутствующих под-дых. И как всегда, душа нараспашку, своею болью — по чужим сердцам:

И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.

И, словно желая поговорить с каждым в отдельности, Есенин медленно пошел между сидящими за столиками эмигрантами.

Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
…………………………………………………..

Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
……………………………………………………

Где ж вы, те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.

Хриплый, трагический голос, тоской горящие глаза Есенина, отчаянные жесты взволновали окружающих до спазмов в горле, у многих непроизвольно потекли по щекам слезы.

Нет! Таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас…сея…
Азиатская сторона!

Один офицер, закрыв лицо ладонями, сдавленно рыдал: «Рассея, Россия! Поймите вы! Россия!.. И все!» Сидящий с ним пьяный купец с окладистой бородой стукнул кулаком по столу: «Пусть мы азиаты! Пусть чешем задницу, не стесняясь… Но мы не воняем так трупно, как воняете вы, немчура! — Погрозил он кому- то кулаком. — Спасет мир только нашествие таких варваров, как мы!..» Он было хотел еще что-то крикнуть, но только махнул отчаянно рукой: «Все зашло в тупик…» — и залпом выпил бокал вина. Какая-то дама, когда Есенин проходил мимо, поцеловала ему руку. Алексей Толстой подошел к Есенину с двумя полными бокалами вина: «Сергей, прошу! Выпьем за Россию! За нашу Россию! Спасибо тебе! Это не стихи, а сплошная боль! Крик исстрадавшейся души русской!» Он выпил до дна и поклонился Есенину в пояс. Многие в зале встали с криками: «Виват, Россия! Виват, Россия!»

Это была победа. Есенин захватил публику эмоциональностью и пронзительной проникновенностью своих стихов. Он счастливо рассмеялся. После выпитого с Толстым вина им овладел кураж.

— Сандро! Попроси оркестр, пусть подыграют «Дорогой длинною»! — возбужденно попросил он.

— Неужто плясать будешь, Сергун? — Кусиков подскочил к оркестрантам. — «Дорогой длинною», братцы. Я плачу! — похлопал он по карману.

Есенин вышел на середину зала; толпа, расступившись, окружила его. Оглядевшись по сторонам, он озорно встряхнул головой и вдруг запел высоко и чисто:

Ехали на тройке с бубенцами-и-и-и…

Музыканты тут же подхватили мелодию:

А вдали мелькали огоньки-и-и-и…

Он скинул с себя пиджак, бросил Кусикову, а сам в такт песни пошел по кругу:

Эх, да мне б, соколики, за вами,
Душу бы развеять от тоски…

— А ну-ка все разом! — приказал он публике:

До-ро-гой… длинною,