— Ну и погодка! — озираясь, сказал Вербицкий.
— Все же лучше, чем гололедица, — ответил Глеб.
С неба сыпался не то снег, не то дождь. Из-под колёс автомобилей веером разлетались серые брызги. Дворники едва успевали смахивать с лобового стекла грязные потёки.
— Завтра обещали мороз. Так что гололёд обеспечен.
— Но мы уже будем в Ольховке.
Так, перебрасываясь незначащими фразами, доехали до вокзала, где пришлось протомиться в ожидании опоздавшего поезда три часа. Наконец объявили прибытие московского.
Когда возле них медленно остановился мягкий вагон, Николай Николаевич радостно замахал кому-то в окне и бросился к двери.
Глеб едва поспевал за ним. Пришлось ждать, пока выйдут скопившиеся в проходе пассажиры. Потом они зашли в опустевший вагон, пахнущий цитрусовыми: все пассажиры были увешаны авоськами с апельсинами и мелкими бледными мандаринами.
— Привет, — спокойно сказала стоящая у входа в купе женщина в джинсах, высоких сапогах, меховой короткой курточке и огромной лисьей шапке.
Вербицкий запечатлел на её полных, сочных губах нежный поцелуй, потрепал по щеке и нырнул в купе, откуда донеслось нетерпеливое радостное собачье повизгивание.
— Ну, здравствуй, Глеб! — протянула ему длинную изящную кисть незнакомка, чудесные глубокие серые глаза которой смотрели с чуть насмешливым любопытством.
— Вика! — Глеб задержал её ладонь в своих руках, от неожиданности растеряв все слова, которые приготовил для встречи. — Сколько лет, сколько зим!
— Я тебя сразу узнала, — сказала Вика, остановив свой взгляд на его ямочке на подбородке.
— А я тебя нет, — ответил Ярцев с улыбкой. — Честное слово! Ну прямо…
Договорить ему не дали: дородная женщина с двумя чемоданами разделила их. Вика отступила в купе. И когда Глеб вошёл в него, то увидел трогательную картину: Николай Николаевич расположился на сиденье, а в его колени упирался лапами лохматый пёс, стараясь лизнуть хозяина в лицо. Но псу не удавалось это из-за намордника.
— Познакомься, — показала на собаку Вика. — Дик.
Услышав своё имя, пёс повернул голову. Был он весь какой-то круглый, с плотным лоснящимся мехом и кольцом закрученным хвостом.
— Лайка, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс Ярцев.
— Порода! — протянул Николай Николаевич, потрепав собаку по загривку.
— Носильщика, наверное, надо?
— Зачем? — деловито взялся за чемодан Глеб, обозревая немногочисленный багаж Вики. — Управимся.
— Конечно, — поддержала она, надевая на плечо зачехлённое ружьё и беря в руки спортивную сумку. — А ты, папа, возьми мольберт. Надеюсь, донесёшь?
— усмехнулась дочь.
— Мы ещё можем! — бодро ответил Николай Николаевич, подхватывая деревянный плоский ящик, и, скомандовав собаке: «Рядом!» — первый двинулся к выходу.
Ярцеву помимо чемодана досталась ещё целлофановая сумка с рекламой сигарет «Кент», полная огромных, чуть ли не с голову ребёнка, грейпфрутов.
В машине Вербицкий сел рядом с Глебом, а Вика расположилась с собакой на заднем сиденье.
— Как мать? — поинтересовался Николай Николаевич у дочери. — Небось сердится на нас, что бросили?
— По-моему, даже довольна, — ответила Вика, не отрывая глаз от окна. Первый Новый год не будет торчать у плиты. Её пригласили Колокольцевы. Ты же знаешь, зимой у них на даче — прелесть!
— Ещё бы! Барвиха! — Заметив, что дочь не налюбуется родным городом, Вербицкий сказал: — Средневолжск-то, а? Не узнать! Строят не хуже, чем в матушке-Москве.
— Угу, — кивнула Вика, оглядывая громаду проплывающего мимо Дворца спорта. — Но я люблю набережную, Рыбачью слободу…
— Это ты сейчас увидишь, — пообещал Ярцев, сворачивая к Волге.
Слова гостьи несколько задели его: намеренно показывал Вике новые современные строения в городе, чтобы поняла, каким он стал, а ей, видишь ли, подавай провинциальные прелести.
Впрочем, это, наверное, и есть ностальгия по детству, с которым связаны и великая река, и тихие окраины, утопающие в садах и рощах. Совсем ещё юными они каждую весну ходили смотреть на ледоход, а в Рыбачьей слободе ботаничка проводила занятия на свежем воздухе.
Правда, сейчас стояла зима, и все же Вика не смогла сдержать восторга, когда они ехали по набережной, потом — по кривым улочкам предместья.
Глеб видел её лицо в зеркале заднего обзора и вдруг вспомнил замечание своего отца, когда-то сделанное в адрес Вики. Насчёт её глаз и рта.
«А батя-то был прав, — подумал Ярцев. — Какие чувственные, манящие губы… Глаза тоже красивые, ничего не скажешь. Николай Николаевич не соврал: Вику не узнать. Как в сказке Андерсена — из гадкого утёнка вырос прекрасный лебедь».
Всегда чувствующий себя выше женщин, с которыми ему до сих пор приходилось встречаться, Глеб ощущал — теперешняя Вика словно бы смотрит на него сверху вниз. Он старался понять — отчего? Может, столичность? Принадлежность к кругу людей, занимающих высокое положение? Вращение в художественной элите?
— Глеб, сделай милость, остановись, — попросила Вика.
Они уже пересекли городскую черту. Ярцев встал на обочине.
— У Дика очень важные дела, — с улыбкой объяснила девушка, выходя с собакой из машины.
Пёс бросился к молодым сосенкам, растущим у дороги, и бесцеремонно задрал ногу у первого же дерева.
Николай Николаевич вопросительно посмотрел на Ярцева — что он скажет о Виктории? Но Глеб отвёл глаза.
Он наблюдал за девушкой, которая в ребячьем восторге лепила снежки и бросала в Дика, который, покончив со своими делами, кидался за белыми кругляшами и радостно повизгивал. А мысли Глеба снова переключились на своего отца, и он не мог не признать, что Семён Матвеевич понимал толк в женщинах, в их красоте. То, что Глеб чувствовал ещё в раннем детстве, с годами открылось во всем своём точном и полном смысле: батя был увлекающимся (мягко выражаясь) мужчиной.
Судя по старым фотографиям, Калерия Изотовна, мать Глеба, была красивая, очень женственная, в её облике чувствовалась какая-то светлая одухотворённость. Ярцев не помнит, чтобы она хоть раз повысила голос, сделала резкий жест, сказала грубое слово. Даже в те, прямо скажем, не редкие периоды, когда отец вдруг на некоторое время превращался в сверхзанятого человека, заявлялся домой под утро, а то и вовсе не ночевал. Детям — старшему Родиону и младшему Глебу — с непонятной виноватостью Семён Матвеевич объяснял, что его замучили работа и вымотали командировки. Но они каким-то шестым чувством (особенно Родя) ощущали, что не в этом причина. По окаменелости матери, по её повышенной ласковости и нежности к сыновьям…
Глеб до сих пор не знает, кто от кого ушёл: Семён Матвеевич от матери или Калерия Изотовна от него. В один прекрасный, как говорится, день Глебу сказали, что батя уехал в длительную командировку. Однако это была липа, причём шитая белыми нитками. Глеб видел отца в служебной машине в Средневолжске, а один раз столкнулся с ним чуть ли не нос к носу на улице.
Открыл глаза младшему брату старший. Вызвал его пройтись по городу и, остановившись на набережной, глядя на вечернюю холодную Волгу, хриплым срывающимся голосом произнёс:
— Ты уже не сосунок. И должен знать, что этот… Этот бабник нас бросил.
Словно кипятком ошпарили душу Глеба эти слова. Он знал, о ком речь. Но его поразила ненависть брата к отцу. А ещё больше, что тот ушёл от него, младшего сына, своего любимца!
— Врёшь, — тихо сказал Глеб.
— Спроси у него самого, — презрительно ответил Родион и пошёл прочь, в ярости стуча сжатым кулаком
