«Даже не знаю, как тебя назвать. Но только не отцом. Правильнее было бы — сыноубийцей», — прочитал Чикуров и посмотрел на участкового инспектора.
Взгляд Черемных словно подталкивал его: читайте, читайте, дальше ещё не то будет!
«А ведь я помню, как в детстве плакал навзрыд, когда мама рассказывала об автомобильной аварии, в которой ты повредил руку. И говорил: вот вырасту, стану врачом, вылечу папе руку, и он опять будет играть на пианино… Ты даже не представляешь, как я любил и жалел тебя! Да-да! Когда ты возвращался с работы, меня охватывало праздничное настроение…
Я считал естественным, что все у меня и всегда было самое лучшее. Сначала игрушки, потом джинсы, кроссовки, дублёнки, магнитофоны, видео. Непременно импорт, фирма! А наши с тобой поездки в Чегет? Я даже не задумывался, что только за одно моё горнолыжное снаряжение какому-нибудь работяге нужно вкалывать целый год!
Сейчас, окончательно прозрев, я понял: ты обкрадывал самым бессовестным образом этих работяг! А тогда?.. Какой я был наивный человек, верил, что все блага покупаются тобой на честные доходы. Считал, что те, кто называют тебя «торгашом» и «деловым», просто завидуют. Однажды я даже подрался с одноклассником из-за этого. О, как правильно и «гуманно» ты поступил, переведя меня в спецшколу, где я стал общаться с подобными себе. Мы принимали ещё не заработанные нами привилегии как должное… Правда, несмотря на все твои старания, душа моя ещё не «переварилась» в житейских бурях и сохранила отдельные человеческие качества например способность сострадать. Помню, как, поступив в институт по блату, я долго не находил себе места, когда познакомился с девчонкой, которую упорно заваливали каждый год. Как она плакала, как страдала! Но никого, абсолютно никого это не трогало! Кстати, если хочешь знать, на заседании клуба «Аукцион» мою работу раздолбали совершенно справедливо. Это я тебе говорю! Можно за взятку или по знакомству получить диплом художника, что меня и ожидало, а вот талант — никогда и ни за какие деньги!
И ещё я, к сожалению, умею любить. Я был просто в восторге от Вики. Да и ты не переставал подливать масла в огонь: мол, все в ней прекрасно — внешность ум, талант. Женись, говорил, не пожалеешь.
Какая подлость! Какое предательство! В это же время ты предавался похоти с Викой на городской квартире Решилина!
Как я заблуждался насчёт этого «гения» русской живописи! Да, что-что, а мозги запудрить Феодот Несторович умеет! Помню, как все мы в институте слушали его раскрыв рот. Что, мол, взявши в руки кисть, художник должен отрешиться от всего дурного и скверного! «Светлое ремесло» требует гармонии внутреннего мира и спокойной сосредоточенности на высоких материях! Он мнил себя продолжателем Андрея Рублёва. Какое кощунство! Ведь Решилин не имеет права даже имя его произносить! Ты бы знал, чем занимался этот ханжа лет двадцать назад! Связывался с уголовниками, которые крали в церквах старинные иконы, скупал их, реставрировал и загонял за бешеные деньги. Это не сплетня и не плод моего воображения. Месяц назад я познакомился с одним таким добытчиком. Он орудовал в паре с якобы глухонемым «родственником» Решилина, Тимофеем Карповичем.
Между прочим, единственное «творческое наследие» — это его спекулятивные поделки, спрятанные в сарае на его даче. Да, да! Последующие решилинские работы были выполнены «неграми», такими, как Гера Несмеянов и Сима Вишневская, что живут у Феодота Несторовича на его вилле.
Вот она, двойная нравственность! И после всего этого ваше поколение хватается за голову: откуда тупик в обществе и государстве, откуда кризис?!
Помнишь, ты ругал моих друзей, которые заявились к нам среди ночи, в рваной одежде, в цепях. Пусть они непричёсанные и неумытые, зато у них чистые души и мысли! А ты хоть и одеваешь каждый день ослепительно белую рубашку, зато совесть у тебя чёрным-черна!
Я тоже испорчен. Кем? Тобой! Да, тобой! Твоим воспитанием! И наделал много грехов. И как ни старался очиститься от скверны, но, видимо, просто так отделаться невозможно. За все нужно расплачиваться! И вот судьба покарала меня. Пишу на больничной койке. Неделю назад мне ампутировали обе ступни…
Прочтя это, ты, возможно, тут же бросишься искать меня, «спасать». Предупреждаю: не делай этого ни в коем случае! Бесполезно! Запомни: сына ты лишился навсегда. Мне омерзительны твои законы, твои правила игры. Мы тут живём по-другому. И любим возвышенно, обходясь без таких продажных тварей, как Вербицкая.
Однако ты насовсем от меня пока что не избавился. Придётся платить за свою подлость. Будешь присылать мне тысячу ампул морфия в месяц. Можно и промедол, но тысячу, и ни одной ампулой меньше! Спросишь, где брать? Подскажу: у Сигизмунда Христофоровича! Да, у того самого, которому ты помог освободить его сына от службы в Афганистане. Пусть теперь он поможет твоему сыну.
Если не выполнишь моё условие, пеняй на себя! Разоблачу и тебя, и всех твоих деловых дружков! Разобьюсь в лепёшку, но выведу вас на чистую воду! А тёмных делишек за тобой — вагон и малая тележка!..
Посылки присылай на имя Изольды Владимировны Листопадовой…»
Адресом медсёстры в Нижнем Аянкуте и заканчивалось послание Жоголя-младшего. Без всяких «до свидания» и «прощай».
— Ну и попал парень в переплёт, — сочувственно сказал Чикуров, складывая письмо, и тут же обратился к участковому. — Да, знаете, надо найти соучастника ограбления церквей, о котором упоминает Михаил.
— Михаил? А откуда вы знаете имя? — удивился Черемных.
Игорь Андреевич коротко рассказал, что отец парня под следствием.
— А сын, выходит, и не знает…
— Как видите. И пока он в больнице, не следует ему говорить об этом. Все-таки отец. Лишняя травма…
Игорь Андреевич вдруг подумал, что нужно срочно позвонить в Москву своему коллеге из городской прокуратуры Огородникову, ведь тот хотел уже передавать дело Жоголя в суд. Нужно срочно информировать Василия Лукича о тех фактах, что сообщал сын Жоголя. Они наверняка заинтересуют следствие, в особенности Сигизмунд Христофорович.
— У вас есть ещё что сообщить? — спросил Чикуров.
— Есть. В октябре Астахов ездил в Южноморск.
— В октябре? — встрепенулся Чикуров. — Это точно?
— Сведения от членов его «копны»… Говорят, Астахов вообще каждый год нежится осенью на Чёрном море. И заодно любит там «карту заломать», как выражаются картёжники… Вот, пожалуй, и все.
— Что же, приступим к допросу Листопадовой, — предложил Игорь Андреевич.
Однако Изольда Владимировна на вопросы отвечать отказывалась, плакала.
Оставив её на попечение дружинников, Чикуров и Черемных вышли в другую комнату посоветоваться.
— Не получается допрос, — вздохнул Чикуров. — Придётся отложить до утра. Где у вас находятся задержанные?
— Здесь, — показал вокруг себя участковый. — Диванчик, на окнах, как видите, решётки. Правда, не ахти какие, но я ведь сам за стенкой. Так что…
Последнее обстоятельство убедило Чикурова, и Листопадову было решено задержать.
Игорь Андреевич отправился ночевать к директору совхоза. Черемных, определив Листопадову в изолятор и заперев дверь на засов и на ключ, пошёл к себе в пристройку. Она находилась с торца здания совхозной конторы и имела отдельный вход.
Раздевшись до трусов — армейская привычка, — Яков Гордеевич лёг в постель и мгновенно заснул.
Сколько он спал, сказать трудно. Проснулся лейтенант от звона разбитого стекла.
В окошко лился лунный свет.
«Приснился мне звон или был наяву?» — заползла в душу тревога.
И вдруг снаружи послышался скрип снега.
Лейтенанта словно пружиной подбросило. Он вскочил с кровати, зажёг свет и метнулся к окну. Но от яркой лампочки в комнате не было ничего видно на улице. Черемных щёлкнул выключателем и приник к стеклу.
От здания дирекции совхоза в сторону леса торопливо удалялись три фигуры. В одной из них он узнал
