и незрелые плоды.
— Ничего, — засмеялась Ольга, — сейчас сам деликатесом станет. Ты уж расстарайся, Алик, — обратилась она к поэту.
— Будьте спокойны, — заверил Еремеев.
— И сразу начинай, — продолжала хозяйка. — А то пока забьёте, пока освежуете…
— Не-не! — в ужасе замахал руками Еремеев. — Только не это! Чтоб я живое существо!..
— Ну и мужики пошли, — покачала головой Ольга. — Хоть помоги Тимофею Карповичу, — кивнула она на здоровяка, который продолжал прижимать к себе обречённого на заклание агнца.
— Увольте, — взмолился поэт. — Я даже смотреть не могу.
Хозяйка сделала жест здоровяку, и тот, держа барашка могучей рукой, пошёл за времянку.
— Откуда сей агнец? — спросил Алик.
— С Кубани, — ответила хозяйка. — Вчера земляки привезли.
Поднялись на застеклённую веранду. Исчезнувшая куда-то на минуту Ольга вернулась и протянула Леониду Анисимовичу деньги. Тот как-то очень профессионально развернул веером в руке купюры, затем полез в карман и, достав портмоне, протянул сдачу — рубль с копейками.
— Да что вы, — отмахнулась хозяйка.
— Нет, Оленька, — спокойно сказал Леонид Анисимович, — мне вашего не надо, вам — моего. Дружбе это не вредит, наоборот.
Она приняла деньги и стала разворачивать содержимое свёртков, закладывала в холодильник, стоящий тут же, на террасе. Пара батонов сырокопчёной колбасы, баночки с икрой, что-то ещё, завёрнутое в вощёную бумагу.
Переодевались для купания в комнатах нижнего этажа. Глеб понял, что ему досталась спальня. В ней стоял простенький шкаф для белья, скромная деревянная кровать, покрытая дешёвым байковым одеялом, и тумбочка с ночником.
На тумбочке лежала Библия в старинном кожаном переплёте с золотым обрезом.
«Интересно, чья это келья? — подумал Глеб. — Может, кого-нибудь из родителей Решилина?»
Он взял в руки книгу, с благоговением перелистал. На Глеба всегда производили сильное впечатление старинные издания, а это было позапрошлого века, с красочными заставками.
Когда Ярцев уже в плавках спускался по ступенькам крыльца, за времянкой раздался предсмертный крик барашка. Сердце кольнула жалость.
«Что ж поделаешь, человек живёт потому, что убивает животных», — настроил себя Глеб на философский лад и направился к воде.
За ветлами были широкие мостики на сваях. Стояло несколько шезлонгов. В одном из них сидел Решилин в тех же полотняных брюках, но без рубашки. На его голой груди висел золотой крестик. Другое кресло занимал пожилой мужчина в чёрных «семейных» трусах и соломенной шляпе.
Остальные гости, выходит, ещё переодевались.
— Лезьте в воду, она сегодня хороша, — посоветовал Глебу хозяин, почему-то посчитав излишним представить его мужчине.
— Спасибо, — ответил Глеб. — Немного остыну.
Действительно, надевать кожаный пиджак не следовало — запарился. Он устроился в кресле. Между Решилиным и мужчиной возобновился прерванный разговор.
— Что мы творим! — печально вздыхая, говорил гость. — Неужто трудно понять, что пора остановить разрушение памятников старины! Это варварство. Ей-богу, сто раз прав митрополит Киевский и Галицкий Филарет, когда говорит, что те, кто сегодня спокойно взирает, как разрушаются памятники нашей культуры, но не позволяет восстановить их, поступают не лучше тех, кто разрушал их в тридцатые годы. А в чем-то даже хуже.
— Это почему же? — прервал Решилин.
— Так те хоть не лицемерили. А эти говорят одно, а делают другое. А ведь ещё в Евангелии сказано: пусть у вас будет — да — да, нет — нет. Дорогой Феодот Несторович, если мы не опомнимся, не забьём во все колокола, то проснёмся однажды и увидим, что навсегда исчезла, погибла наша национальная культура! Потому что будет умерщвлён её дух, её любовь к отчей земле, её красота, её великая литература, живопись, философия!
— Верно, ох верно, Пётр Мартынович, — задумчиво кивал Решилин, зажав в кулаке клок бороды.
Они оба замолчали, глядя на воду. Глебу показалось странным, как можно на виду такой красоты вокруг высказывать эти безнадёжные слова.
— Где же выход, Феодот Несторович? — прижав руки к груди, вопрошал Пётр Мартынович.
— Вы сами ответили — звонить во все колокола, — сказал художник.
— Кто услышит, — грустно продолжал гость. — Возьмите, к примеру, реставрационные работы. К восстановлению историко-архитектурных сооружений относятся как к ремонту коровника или бани, честное слово! Не поверите, я специально заехал по пути в Москву в Кирилло-Белозерский музей-заповедник. Только на моей памяти его реставрируют пятнадцать лет. А работам конца не видно! Более того, угробили огромные средства, а толку? Из двадцати шести памятников, до которых, с позволения сказать, дошли руки реставраторов, сданы лишь три! Да и те в ужасном виде! Сплошные недоделки. Дверные коробки вываливаются, полы сгнили, цементная отмостка отошла от стен… На церковь Преображения шестнадцатого века смотреть больно: водоотвод ухитрились сделать так, что заливает южный и северный фасады, от побелки и обмазки остались одни воспоминания!
— Печально все это, печально, — покачал головой Решилин.
— Сердце кровью обливается! — воскликнул Пётр Мартынович. — Не восстанавливают, а губят! Представляете, ещё шесть — десять лет назад специальной комиссией было указано на губительное действие цемента при реставрации фресок — плесень от него идёт. Нет же, опять гонят цемент! Цементным раствором заполняют трещины, делают из него отмостки и даже полы!
Послышались голоса, и показались Вика, Леонид Анисимович и Алик. Довольно дряблое тело Леонида Анисимовича было покрыто светлыми волосами. А у Еремеева, несмотря на возраст, уже «прорезался» животик.
Вербицкая была в очень смелом купальнике.
«А что, такую фигуру скрывать грех», — подумал Ярцев, любуясь Викой.
Оказалось, что приехавшие с Глебом гости тоже не были знакомы с Петром Мартыновичем. Представляясь, Леонид Анисимович назвал свою фамилию — Жоголь.
— Предлагаю массовый заплыв! — весело провозгласила Вика.
Глебу было интересно посидеть и послушать беседу Решилина с его пожилым гостем, который, как выяснилось, был когда-то учителем Феодота Несторовича, но отставать от компании тоже не хотелось. И он бултыхнулся с мостков в воду вслед за остальными.
Вербицкая отлично плавала, но и Ярцев не сдавался. Отмахав метров сто пятьдесят, Глеб и Вика решили отдохнуть, перевернулись на спину.
— Тебе нравится? — отдышавшись, спросила Вербицкая.
— Спрашиваешь! — откликнулся Глеб.
У него была масса вопросов к Вике, но он задал один:
— Почему ты не ответила на моё послание? И на поздравление с Восьмым марта?
— Вот если бы мы были в Венесуэле… — сказала Вербицкая.
— А что? — не понял Ярцев.
— Там существует скидка на послания влюблённых. — Она улыбнулась. — Ты хоть и не мой возлюбленный…
— Нет, там правда так? — пропустил последнее замечание мимо ушей Глеб.
— Факт. Но при условии, что письмо будет вложено в розовый конверт.
— А если я обману и вложу в такой конверт не любовное, а деловое письмо?
— Для этого есть специальная служба контроля, которая имеет право вскрывать розовые письма, — сказала Вика.
— Значит, пожалела для меня шесть копеек, — деланно обиделся Ярцев.
— Шучу, конечно… Просто не люблю писать. Даже поздравительные открытки. Телефон — другое
