— А почему нет? — сказал он. — Дверь могут не открыть, если в нее не барабанить как следует.
— У тебя все получится, — заверила я его. — И чувствую — очень скоро.
— Возможно, — согласился он. — Если не сглазим разговорами.
Мы купили билеты третьего класса до Монтре, оттуда проехали на электричке прямо по горному склону к Шамби, нависшему над Женевским озером. Наше шале было просторным и обставлено грубо сколоченной мебелью, от горного воздуха кружилась голова. Мы часами бродили по заросшим горным тропам и возвращались к обеду, состоявшему из тушеной цветной капусты, ростбифа и черники в густых сливках. Вечерами мы читали у огня и пили подогретое вино с лимоном и приправами с запахом дыма. Спали сколько хотели, два раза в день занимались любовью, читали, писали письма и играли в карты.
— Ты сильная и крепкая, как горная коза, — сказал Эрнест, когда мы однажды бродили по лесу. — Самая прекрасная из коз.
Любая его похвала была мне в радость, но я все еще не отошла от одиноких недель в Париже. Я со страхом думала о них и о том, что значит быть действительно сильной по моим меркам — не просто крепкой и загорелой от солнца, не просто гибкой и уступчивой.
Прошла неделя, и к нам присоединился Чинк Дорман-Смит, фронтовой товарищ Эрнеста. Познакомились они в Шио, на итальянском фронте, еще до ранения Эрнеста. Чинк — ирландец, такой же рослый, как Эрнест, но более светловолосый, румяный, с рыжеватыми усами. Он мне сразу понравился. Его манеры больше подходили человеку, проводящему время на корте, чем профессиональному солдату. Каждое утро он выходил к завтраку и, весело мурлыча себе под нос, называл меня миссис Поплтуейт. Эрнест любил Чинка как брата и бесконечно уважал. У него не было повода для конкуренции с ним, как с большинством писателей или журналистов, потому их общение на протяжении всего времени было легким. А в долину Роны пришли лучшие дни: повсюду на лужайках и даже в расщелинах скал цвели нарциссы. Я впервые увидела, как цветок пробивается сквозь толщу льда и расцветает. Это приводило меня в восхищение, я хотела обрести такое же упорство.
Каждый день мы уходили в горы в поисках хороших гостиниц и мест для рыбной ловли. За неимением северного Мичигана, Эрнест полюбил удить в речушке Стокалпер неподалеку от впадения Роны в Женевское озеро. Он проводил там часы, наслаждаясь ловлей форели, а мы с Чинком в это время валялись на траве — читали или болтали.
— Приятно наблюдать, как вы любите друг друга, — сказал однажды Чинк, когда мы отдыхали, развалившись в тени цветущей груши. — А было время, когда я сомневался, удастся ли Хему пережить Милан.
— Милан или красавицу-медсестру?
— И то и другое, — ответил он. — Те события не пробудили в нем главного. А ты пробудила. — Чинк скрестил руки за головой и закрыл глаза. — Старина Хем, — пробормотал он и моментально заснул.
Чинк видел и понимал то лучшее, что было в наших отношениях, и мне это нравилось. Ведь он знал об Эрнесте вещи, которых не знала я. Оба участвовали в историческом событии, выпили вместе океан пива, не раз разговаривали ночью по душам. Иногда долгими прохладными вечерами они вспоминали войну, сидя на просторной веранде нашего шале, и я по-новому оценила их военный опыт.
Чинк был и остался солдатом. Эрнест вернулся в Штаты, а Чинк не покинул ряды британской армии. Последние годы он служил в Ирландии в британских оккупационных войсках, пытавшихся справиться с вспышками насилия в ирландской борьбе за независимость. Тяжелая была служба — он не раз видел смерть и, отдыхая с нами, каждый день старался хоть немного позабыть об этом.
— Как странно, — сказала я ему как-то вечером, — там идут бои, а ты садишься на пароход, и у тебя начинается отпуск. Просто покупаешь билет и выходишь из игры.
Чинк невесело рассмеялся.
— В нашей войне, — и он кивнул в сторону Эрнеста, — когда фронт тянулся до самого Ла-Манша, бывало, солдаты бегали домой чайку попить. Потом возвращались, брали штыки, надевали газовые маски, все еще чувствуя во рту вкус домашнего печенья.
— Человеческому мозгу трудно это постичь, — сказал Эрнест. — Нельзя примириться с такими перепадами. Ты привыкаешь к одному месту, или к другому, или к месту между ними. А потом начинаешь ломаться.
— Точно, — подтвердил Чинк.
— Но иногда, если ты уже был на войне и знаешь, что это такое, туда возвращаешься. Похоже на то, о чем ты говорила, малышка. — Эрнест кивнул через стол, встретившись со мной глазами. — Как будто берешь билет и едешь, и выбираешься, только когда тебя прихватит или ты проснешься.
— Не всегда это приятно, не так ли? — сказал Чинк — он знал о ночных кошмарах Эрнеста и о том, как он по-прежнему просыпается ночью в поту, кричит и глаза его полны ужаса. Друзья кивнули друг другу и подняли бокалы.
В один из таких вечеров, когда мы много пили и говорили, Чинк предложил добраться до Италии через перевал Большой Сен-Бернар.
— Прошли ведь там Наполеон и Карл Великий, — сказал он, стряхивая с усов пивную пену.
— А далеко до перевала? — спросила я.
— Думаю, километров пятьдесят.
— Давайте пойдем, — загорелся Эрнест. — От Аосты доедем поездом до Милана.
— Или до Шио, — сказал Чинк. — Вернемся на место преступления.
— Хотел бы я показать тебе Шио, — обратился ко мне Эрнест. — Это одно из самых прекрасных мест на земле.
— Там есть старая мельница — ее использовали как казарму; мы называли ее «Загородный клуб Шио», — сказал с улыбкой Чинк. — Когда стояла жара, не могу сказать, сколько раз на дню мы плавали. А глицинии!
— И траттория в саду, где мы распивали под луной пиво, — сказал Эрнест. — В Шио есть прелестная гостиница «Две шпаги». Мы провели в ней пару деньков, а потом двинулись на Фоссалту. Я даже описал этот поход для «Стар». Раненый солдат возвращается на фронт.
— Впечатляет, — согласился Чинк, и вопрос был решен.
На следующее утро мы покинули шале с тяжелыми рюкзаками на спине. Эрнест зашел в комнату, когда я, упаковывая вещи, пыталась найти местечко для бутылочек с кремом и туалетной водой.
— Не положишь это к себе? — протянула я бутылочки.
— Да ни за что! — отказался он. — Хочешь хорошо пахнуть для форели?
— Может, сделаешь одолжение для девушки? — сказала я, но он не сдвинулся с места.
В конце концов я уговорила Чинка взять бутылочки, он сделал это, всем своим видом выражая недовольство. Но тщеславное желание иметь туалетную воду на опасном горном перевале было сущей ерундой по сравнению с моим выбором обуви — тонкие желтовато-коричневые оксфорды вместо пары прочных ботинок. Не знаю, о чем я думала — наверное, о том, что мои ноги лучше смотрятся в оксфордах. Вид красивых ног убедил меня в правильности решения. Но не прошли мы и пяти миль, как ноги промокли. В мою защиту говорит только один факт: мы не знали, что нас ждет. Весной перевал доступен, но в этом году его еще не открывали. Никто не проходил по нему — в некоторых местах снег доходил до бедра. Тем не менее мы пусть и с трудом, но продвигались вперед — по долинам, по заросшим сосновым тропам, по раскинувшимся лужайкам, поросшим дикими цветами. Пейзаж изумительный, но мне и Эрнесту было не до него. Мои стопы ныли от боли, ноги ломило. У Эрнеста началось что-то вроде горной болезни — его тошнило, болела голова, и с подъемом симптомы усиливались. Голова кружилась; каждую милю он останавливался, и его рвало в снег. В каком-то смысле Чинку особенно не повезло — ему приходилось компенсировать нашу бездеятельность; периодически по нескольку сотен ярдов он нес два рюкзака, а потом, оставив их на снегу, возвращался за третьим. В пути я фантазировала, как нас спасут знаменитые сенбернары — на удобных санях собаки довезут нас до перевала.
Пройдя половину пути, мы остановились в поселенье Бург-Сен-Пьер и пообедали под слабым солнышком. Мои ноги так распухли, что я не решилась снять обувь, побоявшись, что не смогу вновь ее надеть. Ни на что больше не способная, я свернулась калачиком на деревянной скамье и задремала, а Эрнест и Чинк отправились бродить по городку, дегустируя пиво.
— Ты упустила возможность осмотреть замечательное кладбище, — сказал Чинк, когда они меня
