Я не смогла удержаться от смеха.
— Ты уверена, что понимаешь, на что обрекаешь себя?
— Абсолютно. И тапочки хочу такие, как у тебя. Точь-в-точь такие же.
— Смешная ты. Можешь взять эти, — сказала я и, сняв с ног тапочки, вручила ей. — Я возьму у Эрнеста. Кстати, вот что делает супружество. В один прекрасный день выясняется, что у вас с мужем один размер обуви.
Полина улыбнулась.
— Меня это не пугает.
— Только не говори, что тебя стала привлекать идея брака. Кто-то появился?
— Нет. Мне просто нравятся ваши отношения с Барабанщиком. Некоторые вещи я раньше не понимала — как приятно, например, иметь кого-то рядом. Не рыцаря на белом коне, а мужчину, который сидит каждый вечер с тобой за одним столом и рассказывает, о чем думает.
— Они не всегда так делают. Иногда даже вовсе не разговаривают.
Она опять рассмеялась и сказала, что это не страшно, а потом надела мои тапочки — обычную обувь альпийского производства, — большие, теплые, отороченные мехом, но она клялась, что они ей ужасно нравятся.
— Я хочу в них умереть, — сказала она. — Ты не сможешь отнять их у меня.
Погода стояла слишком теплая и влажная для лыж, но мы отлично проводили время. Полина стала моей тенью, а так как ничего подобного со мной прежде не было, я наслаждалась ее вниманием и компанией. Каждый день она ходила слушать мою игру на фортепьяно и в паузах одобряла и хвалила меня. Она стала моим важным сообщником, все глубже внедряя в мое сознание идею концерта, и я с удивлением отметила, что мне по душе ее поддержка моих интересов в общении с Эрнестом, который принял решение выделить часть аванса на аренду фортепьяно, как только мы вернемся в Париж. Я не знала, что так нуждаюсь в помощи, пока не получила ее; теперь я могла на нее рассчитывать и не понимала, как обходилась без этого раньше.
Возможно, из-за близкого соседства Полина взяла на себя также роль защитницы интересов Эрнеста. Она всегда восхищалась его творчеством, считая Хемингуэя крупным талантом, но теперь ее восхищение обрело несколько личный характер. Он как раз вновь начал работать над романом о Памплоне и однажды, когда мы с Полиной обедали, спустился к нам с бодрым и жизнерадостным видом.
— Вижу, ты хорошо поработал, — сказала я. — Рада за тебя.
— Действительно, хорошо. Я отправил героев в Бургет.
— Можно надеяться, что мне удастся это прочесть? — спросила Полина.
— Ни в коем случае. Но ведь твоя просьба — просто дань вежливости.
— Вовсе нет. Я знаю, что роман прекрасен. Правда, Хэдли?
— Конечно, прекрасен, — ответила я. Так оно и было. Но я еще не была уверена, что могу поделиться с Полиной своими сложными чувствами по поводу произведения. Даже ее просьба прочесть рукопись вызвала у меня прилив волнения. Полина умна. Что она подумает, когда увидит, что меня совсем нет в романе? Решит, что у нас с Эрнестом не так все гладко? А может, поймет то, что не поняла или не смогла понять я?
— Роман о Памплоне подождет, — сказал Эрнест. — Над ним надо еще поколдовать. — Он с аппетитом принялся за сосиски с вкуснейшей картошкой, потом, ненадолго оторвавшись от еды, продолжил: — Если не шутишь, могу дать почитать другую вещь.
— Я говорила серьезно, — сказала Полина. — Разве ты не понял?
После обеда, когда Эрнест принес вниз и вручил рукопись Полине, она поблагодарила его:
— Это большая честь для меня.
— Посмотрим, что ты скажешь, когда прочтешь эту проклятую повесть. — И с этими словами Эрнест оставил нас ради бильярда с герром Лентом.
Только заглянув через плечо Полины и прочитав название рукописи, я узнала, что он дал ей «Вешние воды». Я почувствовала прилив тошноты, осознав, что он так и не отказался от прежних планов. Эрнест лишь оттягивал время, дожидаясь своего читателя.
После его ухода Полина свернулась калачиком в уютном красном кресле у камина, а я вернулась к роялю. Мне было трудно сосредоточиться на музыке, потому что, читая, Полина громко смеялась. В конце концов я решила, что нуждаюсь в продолжительной прогулке, и встретились мы только за ужином через несколько часов.
— Невероятно смешно, — похвалила она Эрнеста, когда он еще не успел сесть за стол. — Очень остроумно и забавно. Я на вашей стороне.
— Мне она тоже показалась забавной, — сказал он. — Но мои самые близкие друзья другого мнения. — И он выразительно посмотрел на меня.
— Думаю, это непорядочно по отношению к Шервуду, — сказала я.
Теперь Полина ясно видела свою задачу.
— Если повесть хороша, разве это не дань уважения Андерсону? Отсутствие откликов — вот плохой знак.
— Я тоже так считаю, — опять согласился Эрнест, и они, поддерживая друг друга, стали — слово за слово — выражать свое единодушие все более экспрессивно.
— Другой реакции быть не может, ведь так? Разве не будет он, в конечном счете, польщен?
— Того, кто что-то значит, не может ранить сатира, — сказал Эрнест.
— На мой взгляд, потрясающе. Повесть отличная — тебе надо срочно ее публиковать.
До того момента я не осознавала полностью, как уязвлен он был, когда все, включая меня, отнеслись к повести пренебрежительно и отвергли ее. Он любил, когда его хвалили, и нуждался в этом. Ему было необходимо, чтобы его любили и даже обожали. Но сейчас меня беспокоила поддержка Полины. Встретив ободрение, он пошлет «Вешние воды» в «Бони и Ливерайт», своему американскому издателю, и ничего хорошего из этого не выйдет. Андерсон — главный автор издательства, именно по его рекомендации Эрнест заключил с ними первый контракт, и я не сомневалась, что повесть вызовет у них раздражение. Когда же это известие дойдет до Андерсона, он будет более чем взбешен. Мы навсегда потеряем его дружбу, как уже потеряли дружбу Гертруды. Тяжело видеть, как Эрнест отталкивает своих учителей, словно этими болезненными ударами доказывает себе (и всем остальным), что никогда особенно и не нуждался в их протекции. Но теперь я чувствовала, что мои руки связаны. Я не могла больше критиковать эту повесть.
На следующий день Эрнест привел в порядок рукопись, упаковал ее в бандероль и отправил с письмом Хоресу Ливерайту, где писал, что отдает им повесть, просил аванс пятьсот долларов и сообщал, что роман о корриде, которым у него есть все основания гордиться, близок к завершению. И бандероль отправилась в странствие.
Пока мы ждали ответа, разразилась новая буря с дождем. Мы коротали время в гостинице, читая и проводя больше обычного за столом. Днем Эрнест и Полина завели обычай гулять над обрывом за гостиницей или медленно обходили город, поглощенные беседой.
— Она много читает, — сказал как-то вечером Эрнест перед отходом ко сну. — И замечательно говорит о литературе.
— Ты имеешь в виду — не только о Генри Джеймсе?
— Да, — ухмыльнулся он.
Генри Джеймс так и остался нашей общей шуткой — этот писатель как бы стоял на границе между нами, показывая, что я безнадежно застряла в прошлом, хотя за прошедшее время меня со многим познакомили, а многое я открыла для себя сама.
— Она умная девушка — ничего не скажешь, — сказала я, испытав приступ ревности из-за их возраставшей близости. Полина действительно была умна и, похоже, находила удовольствие в интеллектуальном соответствии Эрнесту. Я была его сторонницей и опорой — с того самого вечера в Чикаго, когда он впервые вручил мне мятые и скомканные страницы. Но не критиком. Я не могла объяснить, почему его произведения хороши и почему они имеют значение для литературы, не могла поддержать вечный разговор между писателями и любителями книг. А Полина могла, и он с удовольствием отзывался на это. В
