сделал для карьеры Эрнеста, поэтому несправедливо подвергать его осмеянию. И зачем?
— А затем, — ответил Эрнест, — что книга вредная и заслуживает разноса, а кто еще это сделает, если не друг?
— Оригинальная точка зрения, — сказал Скотт. — Но говорю тебе, брось это дело.
Эрнеста такая позиция не убедила, и он понес рукопись на квартиру Мерфи, где стал читать ее вслух. Джеральд чуть было не впал в состояние шока, а Сара уснула прямо на диване в шелковом пеньюаре. Когда Эрнест закончил, Джеральд несколько раз откашлялся, а потом как можно дипломатичнее сказал:
— Это не мое, но кому-то может понравиться.
— Ты меня убиваешь, — сказал Эрнест.
Джеральд повернулся ко мне.
— А ты что думаешь, Хэдли? У тебя светлая головка.
— Ну, повесть не назовешь доброй, — увильнула я от прямого ответа.
— Точно, — согласился Джеральд.
— Она и не должна быть доброй, — возразил Эрнест. — Ей предназначено быть смешной.
— Точно, — повторил Джеральд.
В глубине души я считала, что Эрнест написал эту повесть, чтобы отделиться от Шервуда, выйти из его тени. Друзья и критики постоянно сравнивали прозу Эрнеста и Андерсона, и это выводило мужа из себя. Ему не хотелось никаких сравнений — особенно с хорошим другом и мастером своего дела. Он был благодарен Шервуду за помощь — сам в этом клялся, но обязанным себя не считал. Он не ученик. Его творчество принадлежит только ему, и он докажет это раз и навсегда.
Ища в отчаянии союзников, Эрнест наконец показал «Вешние воды» Гертруде, но после чтения повести его отношения с двумя женщинами — и так не очень теплые в последнее время — были окончательно испорчены. Когда он рассказал мне, как все произошло, мне стало больно. Гертруда практически выставила его за дверь со словами: «Это отвратительно, Хем, нельзя быть таким глупым».
— Так уж и нельзя? — Эрнест хотел перевести все в шутку.
— Я думала об этом. Раньше для тебя существовало только творчество. Теперь ты стал придирчивый, недоброжелательный, тебя волнуют только твое положение и деньги.
— Не будь лицемеркой. Тебе самой нравится быть богатой.
— Нравится, — согласилась она. — Но я не стала бы делать те вещи, которые этому способствуют.
— Порывать с друзьями — ты хочешь сказать?
Она промолчала.
— А я, значит, делаю. Хорошо же ты обо мне думаешь.
Он пулей выскочил за дверь, а придя домой, не сразу об этом заговорил. Но повесть бросил в ящик стола, и я с облегчением подумала, что он поставил на ней крест.
Приближалось Рождество. Мы готовились вновь поехать в Шрунс и собирались остаться там до весны, и Эрнест направил всю свою энергию на подготовку к переезду.
— Почему бы нам не пригласить Полину поехать с нами, — предложил он. — Тебе было бы веселее.
— Мне нравится эта мысль. Как мило, что ты подумал обо мне.
Мы пригласили и Джинни: ведь сестры часто выступали единой командой, но Полина заверила нас, что Джинни собирается ехать с друзьями в Нем. Сама она пришла в восторг от приглашения. И с нетерпением ждала поездки.
34
Пфайф сошла с поезда элегантная и возбужденная. Неделю назад в этих местах лежал двухфутовый снежный покров, но с тех пор заметно потеплело, стало слякотно и невозможно кататься на лыжах. Эрнест обещал Полине, что научит ее ходить на лыжах, и она неуклюже спустилась с ними на платформу, но, похоже, не очень разочаровалась, когда мы обратили ее внимание на оттепель.
— Мне и с вами хорошо, — сказала она. — Ну и с Бамби, конечно.
Бамби стоял, держась за мою руку. Он был в зимней одежде обычного австрийского малыша и очень мужественно перенес движение поезда, который завораживал и пугал его.
— Поздоровайся с тетей Пфайф, — сказал Эрнест Бамби, который прятался за моей юбкой, с любопытством выглядывая оттуда, чем вызвал у нас смех.
Полину очаровал Шрунс, как и ее комната в «Таубе», находившаяся в конце длинного коридора рядом с комнатой, где работал Эрнест.
— Моя меньше твоей, — сказала Полина, увидев кабинет Эрнеста, — но я и сама невелика.
Я сидела на кровати, наблюдая, как она распаковывает вещи; Бамби в это время, стоя на четвереньках, играл с бахромой одеяла, распевая австрийскую народную песенку, которой его научила Тидди. Полина открыла чемодан и вытащила оттуда длинные шерстяные юбки и дорогие чулки. Она взяла в руки бежевый кашемировый свитер, приложила к себе и сложила втрое.
— У тебя красивые вещи, — сказала я, глядя на собственные брюки и толстый шерстяной свитер. — Если ты действительно станешь их носить, мы все окажемся в неловком положении.
— Скорее я окажусь в неловком положении, — возразила она. — Думаю, я перестаралась. Хем сказал, что здесь собирается самое изысканное общество.
— Наверное, он имел в виду диких серн. А может, толстых австрийских мясников и лесорубов, курящих огромные сигары, с которыми режется в карты. Если не будешь осторожна, можешь выскочить здесь замуж.
— Могу поспорить, что лесорубов голыми руками не возьмешь, — сказал Эрнест, стоя в дверях. Он заполнял все дверное пространство, и коридор за ним был темный.
Полина улыбнулась.
— Тогда постараюсь так высоко не замахиваться.
Мы посмеялись, а Эрнест вернулся в свою комнату, защелкнув за собой дверь. Я с облегчением воспринимала его возвращение к работе. Первые две недели в Шрунсе он провел в постели с больным горлом. Было радостно, что он вновь мог работать теперь, когда приехала моя подруга, с которой можно поболтать и развлечься, пока он пишет.
После того как Полина устроилась на новом месте, мы одели Бамби и провезли его на саночках по городу, так что я смогла показать подруге все достопримечательности — маленькую площадь с магазинами и Gasthausen,[14] кегельбан и речку Литц, несколько раз пересекавшую Шрунс с перекинутыми через нее прочными деревянными мостами.
— Я уже влюбилась в это место, — произнесла со вздохом Полина.
Тут санки Бамби стукнулись о вмерзшую в лед кормушку для животных, опрокинулись на одну сторону, и сынишка вывалился в снег. Он завизжал от восторга, быстро поднялся, влез на санки и потребовал:
— Еще, мама!
— Еще, еще! — эхом отозвалась Полина, весело утаптывая снег красивыми и непрактичными ботиночками.
В гостинице она пошла за мной в комнату, где я стала переодеваться.
— Ничего из того, что я привезла, носить нельзя, — признала она. — Может, ты что-нибудь дашь из своих вещей?
— Ты шутишь? Мой размер в два раза больше твоего.
Она нахмурилась.
— Ну, не в два, конечно. А как насчет магазинов? Есть что-нибудь поблизости?
— Если не будешь придираться. Здесь на сотню миль вокруг не найдешь ничего отдаленно похожего на бутики Правого берега.
— Именно от них я и уехала. И намерена все это время носить практичную, удобную одежду — простые брюки и мужские рубашки, как ты.
