страницы, ни даже слова обо мне. Почему Эрнест не подумал, что я могу обидеться, могу приревновать? Допускал ли он, что я пойму: роману нужна неотразимая героиня, а я таковой не являюсь? Да, он не ходил за мной с записной книжкой, ловя каждую остроту, как он ходил за Дафф. Искусство — искусством, но что думал по этому поводу сам Эрнест? Мне надо это знать.
— Тэти, — заговорила я в темноте, в глубине души надеясь, что он спит. — А я была в романе?
Несколько секунд молчания, и затем тихий голос:
— Нет, Тэти. Мне жаль, если это тебя задело.
— А можешь сказать почему?
— Не совсем. Образы сами идут ко мне, а не я к ним. Но, думаю, может быть, потому, что ты никогда не была в грязи. Не участвовала в этой истории, а, если ты понимаешь меня, парила над ней, была лучше и выше всех нас.
— Я это воспринимала иначе, но мысль красивая. Хочется в нее верить.
— Тогда верь. — Он повернулся на бок, его глаза искали мои. — Я люблю тебя, Тэти. Ты самое лучшее, что у меня есть.
Его слова вызвали у меня глубокий вздох, оставив лишь легкую тень сомнения.
— Я тоже люблю тебя.
Следующие недели Эрнест продолжал работать над романом, делал язык энергичней и выразительней, вымарывал целые сцены. Все его мысли поглощала работа, он ни на что не отвлекался, и меня радовало, что есть друзья, которые могут составить мне компанию. Он не возражал против наших встреч с Полиной, и я была ему благодарна.
— Она слишком много болтает о Шанель, — говорил он, — но в литературе разбирается. Она знает, что ей нравится, и более того — понимает почему. А это редкость, особенно в наши дни, когда все несут вздор. Никогда не знаешь, кому можно верить.
С одобрения Эрнеста Полина стала приходить на лесопилку днем. Пока Бамби играл или спал, мы пили чай, а иногда она сопровождала меня в музыкальный магазин, где я играла на фортепьяно.
— Ты действительно великолепно играешь, — сказала она однажды, когда я закончила. — Особенно Бузони. Я чуть не расплакалась. Почему ты никогда не выступала?
— Не смогла пробиться. Не так уж хорошо я играю.
— Смогла бы. Ты просто обязана.
— Ты очень добра, но все не так. — Я размяла пальцы и закрыла ноты. — Так уж сложилась моя жизнь. И другой я не хочу.
— На твоем месте я бы тоже не хотела перемен, — сказала Полина, но по дороге из магазина домой снова подняла этот вопрос. — Совсем не обязательно все бросать, чтобы серьезно заняться музыкой. Один концерт не станет травмой. Все тебя любят. И хотят видеть твой успех.
— Потребуется много времени и усилий, — сказала я. — И еще собственный рояль.
— Рояль тебе в любом случае необходим. Хем, конечно, это понимает. Могу поговорить с ним, если хочешь.
— Посмотрим, — сказала я. — Надо подумать.
Волнение при мысли о выступлении перед публикой не притуплялось, но я все больше задумывалась, не будет ли концерт для меня благом — особенно сейчас, когда Эрнест так поглощен романом. Книга заслоняла все другие мысли, она не оставляла его даже в то время, когда мы занимались любовью. Какое- то мгновение я чувствовала его со мной, во мне, но в следующее — он снова уходил туда, в свой вымышленный мир.
Мое музицирование ничего не изменило бы в его привычках — я не настолько наивна, чтобы это предположить, но оно могло стать моим собственным делом, отдушиной — жизнь моя уже не сводилась бы только к режиму кормления и физического развития Бамби. Мне нравилось быть матерью, но это не означает, что у меня не может быть других интересов. Стелла прекрасно справляется с такой ситуацией. Она — жена нового типа, я же — старомодный и провинциальный вариант.
По иронии судьбы, все мои знакомые женщины поддерживали суфражистское движение, которое моя мать создавала десятилетия назад прямо в нашей гостиной, где я пристраивалась в уголке с книжкой, стараясь быть незаметной. Возможно, я никогда не смогу сравняться с истинно современными женщинами, но разве так уж необходимо постоянно оставаться в тени? Разве нельзя немного поэкспериментировать и посмотреть, как мне это понравится, — особенно если находишься, по словам Полины, в окружении любящих друзей, желающих мне успеха?
Со временем Полина познакомила нас со своими рафинированными друзьями с Правого берега, вроде Джеральда и Сары Мерфи. Джеральд был художником и, более того, иконой хорошего вкуса и красивой жизни. Он и Сара приехали в Париж в 1921 году. И хотя у них была шикарная квартира на набережной Гран-Огюстен, они все больше времени проводили на юге Франции, приобретя собственность на Ривьере, в Антибе. Раньше Джеральд изучал архитектуру, и вилла «Америка» стала совместным проектом супругов, самым прекрасным творением из всего, что они могли вообразить и позволить себе — а позволить они могли многое. Полина также представила нас поэту Арчибальду Маклишу и его хорошенькой жене Аде, которая замечательно, даже профессионально, пела, а еще носила красивые, украшенные бисером платья, лучше которых я ничего не видела.
Меня удивляла терпимость, проявленная Эрнестом к новым знакомым. Наедине со мной он презрительно называл их «богатенькими», но, тем не менее, не без удовольствия принимал их знаки внимания. Сборник «В наше время» вышел в Штатах в начале октября и вскоре появился в книжных магазинах. Рецензии были исключительно хвалебные — Эрнеста называли тем молодым писателем, за творчеством которого надо следить. Его будущее казалось все привлекательнее, но новые друзья не были обычными прихлебателями. Они не собирались греть руки на очаге его успеха — напротив, хотели его раздуть.
Тем временем Полина стала приходить ужинать на лесопилку несколько раз в неделю, и иногда Эрнест встречался с ней в каком-нибудь кафе. Я радовалась, что у них сложились нормальные, доброжелательные отношения. Мне никогда не нравилось воевать с ним из-за Китти, но тут он был неумолим. Она всегда оставалась для него «сучкой в золотой оправе», а вот Полине удалось пробудить в нем добрые, братские чувства. Он стал звать ее Пфайф, а за ним — и я. Для Бамби она была тетей Пфайф. Нам она тоже дала прозвища: Эрнесту — Папа или Барабанщик, а мне — Хэш или Далла. А вместе мы были «ее милыми, ее обожаемыми».
Когда осень стала катиться к зиме, а парижская сырость проникала во все щели, Эрнест решил отложить роман о Памплоне.
— Не могу его больше видеть. Не различаю, что хорошо, а что плохо. Пусть немного уляжется. — Вздохнув, он почесал усы, которые за это время стали густыми и непослушными, в них была какая-то диковатая привлекательность. — Я подумываю написать что-то совсем новое. Может быть, забавное.
— «Забавное» подходит Дону и Гарольду, но не уверена, что это твой конек.
— Первая вещь, прочитанная тобой, была юмористической. Она что, никуда не годилась?
— Вовсе нет. Только в твоих серьезных вещах больше огня.
— Не знаю, — ответил Эрнест и тут же приступил к работе. Я понятия не имела, что у него на уме и как быстро он собирается справиться со своей задачей. За две недели он написал черновой вариант «Вешних вод», пародию на последний роман Шервуда Андерсона «Темный смех». Работа была закончена, но это не облегчало следующий шаг. Он не знал, насколько хорошо получилось и кому дать прочесть написанное. Ведь кто-то мог неправильно истолковать замысел и счесть пародию подлостью.
— Я прочту с удовольствием, — предложила я. — Могу отнестись непредвзято.
— Извини, Тэти. Я в этом не уверен.
— Что, так плохо?
— Не знаю. Покажу Скотту.
К сожалению, ему пришлась не по нраву затея Эрнеста, и он посоветовал ему отказаться от нее. Книга Андерсона, возможно, сентиментальна и глуповата, соглашался он, но он большой талант и немало
