37
Когда он встречал Пфайф на улице в ее красивом пальто, она была, как всегда, свежа и полна жизни. Если он заговаривал с ней, она склоняла голову набок, прищуривалась и слушала. Слушая, она отдавалась этому процессу всей душой, и когда говорила — тоже. Если она говорила о его работе, у него создавалось впечатление, что она понимает, чего он добивается и почему это важно для него. Ему нравилось это общение, но он ничего не собирался развивать. Однажды вечером она засиделась на лесопилке дольше обычного. Хэдли, у которой болело горло, легла спать, а они сидели и беседовали. Наконец подошло время проводить ее до такси, но такси не было. На улицах — ни души; загадочно улыбнувшись друг другу, они прошли несколько кварталов, хотя ночь была холодная. На одном углу она повернула к нему лицо, освещенное желтоватым газовым светом, и сказала:
— Ты можешь меня поцеловать.
— Хорошо. Спокойной ночи, дочка. — И он поцеловал ее в губы.
— Спокойной ночи, Папа, — сказала она и поцеловала его в ответ. — Я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, дочка. — И тут в ночи появилось такси. Он усадил ее, не совсем понимая, что сейчас произошло.
Через несколько дней они случайно встретились в «Динго». В любом случае это был шанс для него. Они выпили по рюмке перно, а потом она сказала:
— Если мы здесь останемся, придут наши друзья и тогда придется сидеть до конца.
— А куда идти?
Она серьезно взглянула на него, сама расплатилась по счету, а затем они быстро пошли в ее квартиру на улице Пико. Сестра ушла на весь вечер, они не зажгли свет и даже не стали притворяться, что пришли за чем-то другим. Ее страстность его удивила: она ведь была правоверной католичкой, и он ждал от нее застенчивости и чувства вины. Но чувство вины пришло не скоро. В этот момент он наслаждался восхитительной новизной ее тела. У его жены не было таких узких бедер и длинных белых ног. Ее груди напоминали половинки упругих персиков, вся она была как новая страна; ему нравилось быть с ней, пока он не думал, к чему это приведет.
Когда он вернулся домой к жене, то чувствовал себя последним подлецом и внутренне поклялся, что этого больше не повторится. А после, когда это случилось снова, а потом еще и еще, только теперь это было уже не случайно, а тщательно спланировано, он недоумевал: как ему удастся расхлебать кашу, которую он сам заварил. Если Хэдли узнает, это убьет ее дважды — ведь они оба оказались предателями. А если не узнает — еще хуже. Тогда всего как бы и не было, ведь она знала всю его жизнь, а если чего-то не знала, то это на самом деле ничего и не значило.
Он любил их обеих, именно здесь вступала боль. От этого распирало голову и начинало тошнить. Но иногда, когда он часами лежал без сна, ему вдруг ясно представлялось, что из-за новых обстоятельств ему нужно всего лишь изменить жизнь. Удалось ведь это Паунду, который жил и с Шекспир, и с Ольгой, и никто не сомневался, что он любит обеих. Ему не приходилось лгать, все было известно, и дела его шли хорошо — он работал, не шел на компромиссы и был тем, кем был.
Здесь нужна сноровка, ведь так? По возрасту Форд приближался к его отцу, но и он все уладил. Первая жена не дала ему развод, тогда Форд просто сменил фамилию и женился на Стелле, которая была красивая и преданная, но и тут он не успокоился. Форд сошелся с Джин Рис и привел ее в дом, где в одной комнате рисовала Стелла, в другой — голосил ребенок, а еще в одной он редактировал книги Джин и заодно с ней спал. Все звали Джин «девушкой Форда», а Стеллу — «женой Форда», и это очень упрощало дело.
Почему Пфайф не может быть его девушкой? Переговоры будут ужасны, но разве не ужасна совместная жизнь, когда в тебе остается столько нерастраченного пыла? Новая девушка вызывает тебя на разговор, и когда ты ей все рассказываешь, то поневоле молодеешь. Она отвлекает тебя от грустных мыслей, и тебе уже не кажется, что все лучшее осталось в прошлом. И этим ты тоже обязан ей. И что бы ни случилось, пусть самое ужасное, ты не сможешь этого забыть.
38
— Пойду посмотрю, что с ней, — сказала Джинни и направилась в сторону небольшой зеленой полянки, расположенной в окружении ив в дальнем углу сада. Я не слышала, о чем они говорят, но видела, как Полина качает головой, обхватив ее руками. Неожиданно меня осенило: Полина влюблена в моего мужа и переоценила свою стойкость, пригласив меня в столь долгое путешествие, когда приходилось постоянно терпеть мое общество. Как только эта мысль оформилась в моем сознании, я сразу поняла, что это не бред ревнивой жены, а факт, который не изменить. Гуляя по саду, она услышала, как он говорит, что ей не видать счастья. Эрнест и я были этим садом и могли только разрушить ее, что уже и происходило.
На полянке Джинни, склонившись над Полиной, шептала какие-то успокаивающие слова, и та понемногу приходила в себя. Но когда Джинни попыталась привести ее туда, где ждала я, она начала сопротивляться. В конце концов Джинни вернулась одна.
— Не знаю, что сказать. Она — все равно что ящик Пандоры. Настроение меняется молниеносно. Так и в детстве было.
— Джинни, будь со мной откровенна. Здесь замешан Эрнест? Полина влюблена в него?
Джинни с удивлением взглянула на меня. Темно-карие глаза недвусмысленно смотрели из-под ровной линии черной челки.
— Думаю, они любят друг друга.
Такой поворот я не предусмотрела и потому почувствовала себя круглой идиоткой.
— О-о, — только и сказала я.
Конец путешествия прошел как в тумане. Был еще один бесконечный день, который я вынесла с превеликим трудом. Я не могла взять себя в руки и притвориться, что ничего не произошло. И мне было тяжело вежливо общаться с Полиной и Джинни. Поразительно, но после того, как тайна Полины открылась, обе женщины, похоже, почувствовали облегчение и стал и получать удовольствие. Я даже подумала, что путешествие они спланировали специально, чтобы сообщить мне об этом романе.
Возвращаясь той же дорогой, мы видели на расстоянии все те же замки — освещенные солнцем или укутанные туманом, словно те были из гелия. Но теперь я не замечала их красоты. В моей голове тоже все заволокло сплошным туманом: я спрашивала себя, как далеко все зашло между Эрнестом и Полиной и что будет со всеми нами. Стали они любовниками в Париже, когда Эрнест уехал в Нью-Йорк, а потом вернулся, или еще раньше — в Шрунсе? Последнее было особенно невыносимо. Ведь это был наш Сад любви. Наше самое любимое место. Но, может, ничего надежного уже не осталось.
В Париже Джинни и Полина привезли меня к лесопилке и там высадили. Они не просили разрешения подняться, а я их не пригласила. Даже если ей этого хотелось, Полина не подняла глаза на окна второго этажа, чтобы узнать, видит ли ее Эрнест. В шляпке мышиного цвета, она сидела, глядя прямо перед собой; попрощались мы холодно, как чужие люди.
Наверху Эрнест читал, лежа на кровати, а Мари Кокотт гуляла с сыном. Когда я вошла и встала у дверей, дрожа, не в силах снять пальто и шляпу, он отложил книгу и внимательно посмотрел на меня, а в его глазах мелькнула догадка.
— Ты влюблен в Полину, — произнося эти слова, я заставила себя встретиться с ним глазами.
Плечи его на мгновение напряглись. Он сжал руки в кулаки, потом разжал, но не сдвинулся с места.
— Ну?
— Что «ну»? Мне нечего тебе ответить. И я не стану отвечать.
— Почему, если это правда? — Дыхание мое прерывалось; смотреть на Эрнеста, смущать его взглядом становилось все труднее, как и притворяться, что я контролирую ситуацию.
— Кому нужна эта правда? Есть вещи, о которых не следует говорить.
