— А как насчет вещей, которые не следует делать? — Мой голос взлетел вверх. — Как насчет данных обещаний?
— Не стоит взывать к моему чувству вины. Если хочешь, чтобы я почувствовал себя еще хуже, чем уже чувствую, стоит ударить побольнее.
— Черт бы тебя побрал!
— А вот это могу гарантировать — держу пари. — И пока я смотрела на него с несчастным лицом и раскрытым, как у идиотки, ртом, он схватил пальто и шляпу и вышел на улицу под дождь.
Я остолбенела. Всю долгую дорогу в Париж я обдумывала, как вызвать Эрнеста на разговор и заставить его сказать откровенно, что происходит. Пусть самое ужасное — но я хотела знать это без всяких увиливаний и экивоков. А что, черт возьми, делать теперь? Его молчание равнозначно признанию, что он ее действительно любит, но ему каким-то образом удалось повернуть это против меня: выходило, что их связь — не самое худшее, а вот я проявила дурной вкус, заговорив об этом.
Когда Мари Кокотт привела Бамби, я ревела в три ручья, чем испугала обоих. Мари задержалась, помогла накормить и уложить малыша, потому что я ни на что не годилась. Уходя, она спросила:
— Мадам, не могу ли я еще чем-то помочь?
Я покачала головой.
— Постарайтесь не быть такой грустной.
— Постараюсь.
За окном непрерывно лил серый дождь. Куда ушла весна? Когда я уезжала в долину Луары, деревья уже опушились листвой, цветы набирали бутоны, а сейчас все затопил дождь. Та весна была фальшивой, она солгала, как все, и я сомневалась, придет ли она на самом деле.
Было далеко за полночь, когда Эрнест вернулся пьяный домой. Я еще не спала, много раз переходя от острой печали к жгучей ярости.
— Не хочу спать с тобой в одной постели, — заявила я, когда он сел на кровать, снимая туфли. — Отправляйся лучше к своей любовнице.
— Она в Болонье, — сказал он. — И откуда тебе знать, что для меня лучше?
Я быстро села в постели и изо всей силы влепила ему пощечину. Потом еще одну.
Он только слегка отпрянул.
— Если нравится, изображай жертву, но здесь нет жертв. Лучше бы тебе не открывать свой чертов рот. Теперь все пойдет прахом.
— Хочешь сказать, что тебя устроило бы положение вещей, при котором она останется тайной любовницей?
— Вроде того, — ответил он.
— Не верю, — сказала я и залилась слезами. — Не могу в это поверить.
В этот момент в соседней комнате проснулся малыш и захныкал.
— Прекрасно, — произнес Эрнест, глядя в разделяющую нас стену. — Теперь и он заноет. — Поднявшись, он пошел на кухню, и когда я вышла в халате, чтобы проверить Бамби, муж уже налил себе виски и тянулся за сифоном.
Эрнест больше не предпринимал попыток лечь, и когда утром я встала, чтобы приготовить завтрак, его уже не было. Ближе к вечеру он вернулся и, снимая куртку, вытащил из кармана записную книжку и карандаши — в такой день уж их-то я никак не ожидала увидеть.
— Ты сегодня работал?
— Еще как! Написал черновик нового рассказа. Работа шла как по маслу.
Поставив перед ним тарелку с холодным мясом, сыром и хлебом, я только покачала головой. Бамби подошел к Эрнесту, забрался к нему на колени и стал отщипывать кусочки от его хлеба. Какое-то время я смотрела на них, а потом спросила:
— Что теперь будет?
— Не знаю. Об этом я не писал. Даже не представляю, что дальше.
— Ты все равно поедешь в Испанию?
— А почему нет? Все готово. Еду двенадцатого. И ни днем позже, если не хочу пропустить корриду в Мадриде. Конечно, к твоему концерту я вернусь. Это не проблема.
— Не могу я теперь играть. — О концерте я совсем забыла. Какой концерт? Я же растворюсь в слезах на глазах у всех знакомых.
— Это еще почему? Все билеты раскуплены. Назад пути нет.
— Не хочу и не буду.
— Пойдут разговоры, сама знаешь.
— Скорее всего, уже идут. Не удивлюсь, если кафе бурлят сплетнями.
— Да пошли они все! Не думай об этом — и больно не будет.
— Ты ведь сам в это не веришь.
— Должен верить.
— Ты сказал Полине?
— Что ты все знаешь? Еще нет.
— Давай спросим у нее, как нам жить дальше. Не сомневаюсь, у нее уже созрел роскошный план.
— Прошу — осторожнее.
— Почему? Боишься, что я превращусь в сучку? Если так, мы знаем, кого винить.
Он встал и принес бутылку бренди и два стакана.
— Выпей! — Наполнив стакан, он через стол передал его мне. — Тебе это необходимо.
— Хорошо, давай свое пойло.
— Вот и правильно. Мы всегда это хорошо делали.
39
Следующие несколько дней были такими напряженными, полными ссор — и днем, и на улице, что Эрнест в конце концов собрал чемодан и утром уехал в Мадрид. Без него стало легче. Что ждет меня в будущем, я не представляла, но передышка и время на размышления были необходимы.
Понимая, что поступаю как трусиха, я все-таки отменила концерт, хотя избежать неловкости, связанной с принесением извинений всем приглашенным, не удалось. Приходилось лгать, сваливать все на нервы и недостаточную подготовку — и все же, мне казалось, испытание концертом далось бы труднее. Особенно учитывая, что слухи о романе, как я и предполагала, уже поползли в нашем кругу.
Об этом мне рассказала Китти. Она объявилась как раз после отъезда Эрнеста и, как преданный друг, выслушала мою исповедь, дав полностью излить душу. Когда слова уже кончились и остались только слезы, она спокойно сказала:
— Хотелось бы сказать, что я удивлена, но это не так. Я встретила Полину на улице перед ее отъездом в Шрунс. Нагруженная свертками, она несла на плечах лыжи и хотя не сказала мне ничего определенного, но было нечто новое в тоне, с каким она говорила о вас. Какая-то уверенность в голосе, словно вы оба в ее власти.
— В ней есть сила. В этом ей не откажешь.
— По словам Зельды, когда они со Скоттом были в «Ротонде», пришла Полина и рассказала, что получила письмо от Хема. Как забавно, что он так много знает о женских духах, говорила она, — неужели никто больше не находит это забавным? Так она насаживала наживку. Вызывала подозрение.
— Может, просто не могла удержаться? Она в него влюблена.
— Уж не сочувствуешь ли ты ей?
— Конечно, нет. Но любовь есть любовь. Она заставляет делать глупые вещи.
— Да простит меня Бог, мне по-прежнему нравится Полина, но тут она не права. Свобода — одно, но муж подруги — табу. Это не подлежит обсуждению.
