Натуралист на Амазонке

города по самой близкой дороге 80 миль. За Манакапуру всякие следы холмов исчезают: оба берега реки на многие сотни миль отсюда плоски, за исключением тех мест, где табатинговая формация проявляется в виде глинистых возвышений, поднимающихся до высоты от 20 до 40 футов над верхней отметкой воды. Местность до такой степени лишена каменистых или галечных пластов, что на протяжении многих недель пути не попадается ни единого камешка. Наше путешествие было теперь крайне однообразным. Покинув последний дом Манакапуру, мы ехали 19 дней, не видя человеческого жилища: немногие поселенцы жили по протокам или озерам на некотором расстоянии от берегов главной реки. За все время мы встретили всего одно судно, да и оно не могло подойти на такое расстояние, чтобы удалось затеять разговор, потому что его несло вниз в середине течения по широкой реке, в 2 милях от берега, вдоль которого мы с трудом подтягивали себя канатом против течения.

После первых двух-трех дней мы втянулись в размеренную жизнь на борту. Команда наша состояла из десятка индейцев племени кукама, родина которых лежит на берегах верхнего течения реки, в окрестностях Науты в Перу. Кукама говорят на языке тупи, но с более жестким выговором, чем у полуцивилизованных индейцев, живущих ниже Эги. Эти неглупые, трудолюбивые люди — единственные индейцы, которые добровольно и целыми командами нанимаются водить челны торговцев. Лоцман, честный и преданный малый по имени Висенти рассказал мне, что он и его товарищи вот уже 15 месяцев в разлуке со своими женами и семьями и только по прибытии в Эгу впервые попытаются вернуться в Науту. Во внешнем виде этих людей не было ничего, что отличало бы их от других лодочников. Одни были высоки и хорошо сложены, другие отличались приземистыми фигурами, широкими плечами и чрезвычайно толстыми руками и ногами. Среди них не нашлось бы и двух человек с головами одинаковой формы: у Висенти было овальное лицо с красивыми правильными чертами, а один маленький коротыш, первый шутник в команде, с. широкими и выступающими скулами, раздвинутыми ноздрями и косыми глазами, выглядел, как настоящий монгол; впрочем, эти двое и лицом и фигурой являли собой две крайности. Никто из индейцев не был как-либо татуирован или изуродован, и все были совершенно безбородые. Кукама славятся по реке своей бережливостью. Стремление к приобретению собственности — черта, у индейцев столь редкая, что бразильцы с удивлением говорят о нравах кукама.

Спустившись по реке в Бразилию (которую все перуанские индейцы считают страной более богатой, нежели их родина), кукама прежде всего стремятся приобрести деревянный сундучок с замком: туда они тщательно складывают вещи, на которые тратят весь заработок, — одежду, топоры, ножи, гарпунные наконечники, иголки и нитки и пр. Жалование их составляет всего 4-6 пенсов в день и нередко выплачивается в товарах по ценам вдвое выше, чем в Пара, поэтому, чтобы наполнить сундук, уходит немало времени.

Вряд ли нашлась бы команда матросов с более примерным поведением в плавании, нежели эти бедные индейцы. В продолжение нашего 35-дневного плавания они жили и трудились сообща, всецело руководствуясь чувством товарищества. Я ни разу не слыхал, чтобы между ними было произнесено громкое слово. Сеньор Эстулану предоставлял им вести судно по их собственному усмотрению, лишь изредка проявляя свою власть, когда они ленились. Висенти устанавливал часы работы в зависимости от того, насколько темны были ночи. Когда луна находилась в первой и второй четверти, индейцы работали в эспии или на веслах почти до полуночи; во время же третьей и четвертой четверти они ложились спать вскоре после захода солнца и, встав в 3-4 часа утра, вновь брались за работу. В прохладные дождливые дни мы все принимали участие в эспии, гуськом шагая босыми ногами по мокрой палубе в такт дикой песне одного из лодочников. Попутный ветер дул в течение всего 2 дней из 35, и с его помощью мы продвинулись миль на 40; всю же остальную часть нашего плавания мы буквально вытягивали лодку от дерева к дереву. Когда нам встречалась около берега ремансу [заводь], мы с удовольствием проходили несколько миль на веслах, но случалось это не часто. В часы досуга индейцы занимались шитьем. Висенти искусно кроил рубашки и брюки и как главный закройщик обслуживал всю команду, в которой каждый матрос имел толстый стальной наперсток и запас иголок и ниток. За время плавания Висенти сделал для меня комплект рубашек из бумажной ткани в синюю клетку.

Добродетели этих индейцев, как и большинства других, среди которых я жил, заключались, быть может, скорее в отсутствии активно проявляемых дурных качеств, нежели в наличии хороших; иными словами, эти добродетели скорее пассивного, чем активного свойства. Флегматичный, безразличный темперамент, сдержанность желаний и сухость чувств, отсутствие любопытства и неповоротливость соображения — все это делает амазонских индейцев весьма неинтересными спутниками. Воображение у них лишено всякой живости, их как будто никогда не волнуют переживания — любовь, сожаление, восторг, страх, изумление, радость, воодушевление. Такова эта раса в целом. Чувство товарищества наших кукама происходило, по- видимому, не из горячей симпатии, а просто из отсутствия жадной эгоистичности в мелочах. В то утро, когда подул попутный ветер, один из команды, паренек лет семнадцати, находился на берегу (он отправился на монтарии собирать дикие плоды), между тем как пришло время отплывать. Мы подняли паруса и шли несколько часов с большой скоростью, оставив беднягу грести вдогонку за нами против сильного течения. Висенти, который мог бы подождать несколько минут с отплытием, и все остальные только смеялись, когда заходила речь о той беде, в какой очутился их товарищ. Он догнал нас ночью, после того как тяжко потрудился весь день, не имея ни крошки во рту. Оказавшись на борту, он улыбнулся, и с обеих сторон не было произнесено и дюжины слов.

У кукама нет и тени любопытства. Однажды нас застигла необыкновенно сильная гроза. Команда лежала на палубе, и после каждого раската все разражались громким смехом: первый шутник восклицал: «Мой старый дядюшка снова охотится», — что свидетельствовало о крайней духовной бедности говорившего. Я опросил Висенти, что он думает о причине молнии и грома. Он отвечал: «Тима ичокуа» («Не знаю»). Он никогда и на миг не задумался над этим. Так же отвечал он и на другие вопросы. Я спросил его, кто сотворил солнце, звезды, деревья. Он не знал и никогда не слышал разговоров об этом среди своего племени. На языке тупи, но крайней мере судя по утверждениям старинных иезуитов, есть слово тупана, обозначающее бога. Висенти иногда употреблял это слово, но было ясно, что он не связывал с ним понятия о создателе. Он, видимо, полагал, что оно обозначает какое-то божество или видимый его образ, которому белые поклоняются в тех церквах, какие они видел в селениях. Ни одно из индейских племен на Верхней Амазонке не имеет понятия о высшем существе, и, следовательно, в их родном языке нет слова, выражающего это понятие. Висенти думал, что река, по которой мы плыли, окружает всю землю, а страна — остров, подобно тем, что встречаются на реке, только побольше. Тут проявляется искорка любопытства и соображения в сознании индейца: возникла необходимость в какой-то теории относительно суши и воды. и вот такая теория выдвигается. По всем остальным вопрос сам, не касающимся будничных жизненных потребностей, у Висенги не было ни малейшего представления, и не только у него одного, но и у всех, как я убедился, индейцев в их первобытном состоянии. Да и могло ли быть иначе в обществе людей какой бы то ни было расы, если бы они, подобно амазонским индейцам, оставались на протяжении веков в глуши, изолированные от мира, объединенные в небольшие группы, всецело поглощенные добыванием средств существования и лишенные письменности, равно как и праздного класса, который мог бы передавать приобретенные познания из поколения в поколение?

Однажды свежий ветер недурно продвинул нас вперед. Хлестал холодный мелкий дождь, окутывая, словно дымкой, унылый ландшафт; лес качался и гудел под напором ветра, а над верхушками деревьев носились в тревоге стаи птиц… В другой раз такой же ветер налетел с неблагоприятного для нас направления; он застиг нас врасплох — мы намеревались просушить все паруса — и в тот же миг понес судно бортом на берег. Лодку подняло к высоким кустарникам, тянувшимся вдоль берега, но мы не потерпели никакого ущерба, разве что наши снасти запутались в ветках. Обычно круглые сутки стоял мертвый штиль, а иногда с верховьев реки, т.е. нам навстречу, доносились слабые порывы ветра. По два раза в день наши индейцы и мы сами выходили на сушу, чтобы отдохнуть и переменить обстановку, а также состряпать завтрак и обед. Кроме меня, на борту был еще один пассажир — осмотрительный португалец средних лет, который намеревался поселиться в Эге, где у него был брат, уже давно там обосновавшийся. Он устроился в передней каюте, т.е. под сводчатым навесом над трюмом. Я делил каюту с сеньорами Эстулану и Мануэлом; последний был молодой метис, зять хозяина судна, и под его руководством я немало преуспел за время плавания в изучении языка тупи.

Наши матросы по очереди по двое зараз — отправлялись ловить рыбу, для чего у нас была с собой запасная монтария. Из провизии хозяин не взял из Барры ничего, кроме лежалой и полусгнившей соленой