Этой ночью я вырвал вас из своего сердца, отвечаю я и кладу трубку. Потом еще минут десять сижу у телефона, не снимая руки с трубки.
Пришел Дагоберт Файт, принес проспоренную бутылку. Когда я открыл ему дверь, в нос мне ударил запах водки. Он извлекает из каких-то необыкновенно глубоких недр пальто бутылку Jim Beam и предлагает немедленно ее распить. Я приветствую эту мысль.
Он сбрасывает пальто на паркет жестом дамы, протанцевавшей всю ночь на балу. Потом долго открывает одну за другой всевозможные дверцы в поисках стаканов, пока я не сообщаю ему их местонахождение, наконец тяжело опускается на угловой диван перед телевизором, и мы начинаем пить. Звук я убрал, а изображение оставил. Два года назад умерла его жена, с которой он прожил двадцать лет и которая, как я слышал, к тому же писала для него статьи. Его лоб так испещрен морщинами, что даже странно на него смотреть; он напоминает лист бумаги, сплошь исписанный какими-то мелкими непонятными знаками. Файт заводит речь о беспорядках в стране и спрашивает, что я по этому поводу думаю – есть ли какая-то надежда на изменения, или все это бесполезно?
Я никаких особых беспорядков не заметил; во всяком случае, не видел повода всерьез обсуждать эту тему. Ну, в некоторых церквях наблюдается оживление, пару человек попросили убежища в разных посольствах, и все же я не знаю более спокойного государства, чем это. Люди просто привыкли к тому, что здесь абсолютно ничего не происходит. Но Файт качает головой, он считает меня слишком легковерным. Он, мол, чувствует, что что-то назревает. Вчера, рассказывает он, он был в церкви Сиона и почувствовал себя как на гражданской войне. Полицейские лупили направо и налево; активисты общины стояли насмерть; нет, это так просто не кончится, все это еще только набирает обороты. Люди до сих пор были несчастны, не сознавая этого, а теперь они наконец поняли степень своего несчастья, и это решающий фактор. Он спрашивает, был ли я в одной из этих церквей, и, получив отрицательный ответ, советует мне поскорее наверстать упущенное и начать писать не только о мирных трудовых буднях граждан. Фриц Хэтманн, кажется, говорил мне, что Аманда ходит на собрания одной из этих церковных групп сопротивления.
Пьяного Файта можно назвать скорее приятным собеседником, чем неприятным, – в нем нет ни агрессии, ни плаксивости. В сущности, он говорит так же, как и в трезвом состоянии, только больше. К концу бутылки он направляется в ванную, и я слышу, как его рвет. Возвращается он бледным, но словно заново родившимся. Он наливает себе в последний раз и дает мне на прощание совет: уходя из дому, я должен оставлять радио включенным. В квартире, без всякого сомнения, имеются микрофоны – нашего брата корреспондента прослушивают день и ночь. Один специалист объяснил ему принцип действия подслушивающих устройств. Поскольку магнитофоны стоят где-то в управлении и не могут крутиться круглосуточно, они используют одну хитрую штуку, так называемое акустическое реле. Система срабатывает только на звук, при полной тишине она находится в режиме ожидания. Это было бы чересчур любезно с нашей стороны – самим помогать этим ребятам и дарить им на память интересные записи; пусть и сами хоть немного шевелятся. Вот сейчас, пока он тут сидит, дома у него без конца крутится одна и та же пластинка, «Очарование оперетты», заполняя одну за другой магнитофонные катушки в мрачных недрах Управления государственной безопасности.
Мы с ним знаем друг друга уже не один год, но еще никогда не говорили о чем-нибудь личном.
Едва услышав какой-нибудь полезный совет, я тут же стараюсь последовать ему. По совету Дагоберта Файта я отправляюсь в церковь Святой Елизаветы. Еще издалека я вижу: на улице что-то не так, хотя я здесь впервые. Из окон домов торчат любопытные лица, на тротуарах маленькие группы людей – только мужчины; перед церковью толпа возбужденных людей, в гуще которой просматривается полицейская машина.
Когда я пересекаю улицу по направлению к церкви, из стоящей у тротуара машины выходит мужчина и спрашивает, куда я иду. Я отвечаю, что это его не касается, хотя чувствую, что он сейчас убедит меня в противоположном. Он хватает меня за руку, и я, увидев, как открылась еще одна дверь машины, не пытаюсь вырваться. Меня просят предъявить документы. Я выражаю удивление: поскольку это, судя по всему, попытка ограбления, то им следовало бы проявить интерес к моему кошельку, а не к удостоверению личности. Не знаю, зачем я все это говорю; я уже пришел сюда раздраженным. Этот тип советует мне не болтать ерунду, а предъявить документы; он с трудом сдерживает злость. Я смотрю на свою руку, которую он держит, до тех пор, пока он не отпускает ее, затем достаю и показываю ему удостоверение корреспондента. Он, мельком взглянув на него, передает его в машину. Там его, наоборот, изучают чересчур долго. Я тем временем достаю блокнот и записываю номер машины, давая понять своим видом, что на этом инцидент для меня не исчерпан. Трое молодых людей из толпы возле церкви подходят и останавливаются поблизости, показывая мне, что я не один. Дагоберт прав: это совсем не похоже на мирные трудовые будни.
В машине говорят по телефону. Мне предлагают сесть в машину; на мой вопрос, арестован ли я, никто не обращает внимания. Сидя в машине, я преувеличенно громко повторяю свой вопрос: арестован ли я? Тот, что держит в руке мое удостоверение, спокойно отвечает: «Вам незачем так кричать» господин Долль». И машина трогается. Я еще не решаюсь в это поверить: я сижу между двумя паладинами и удивляюсь, как легко можно превратиться из благодушного наблюдателя в кипящего от злости участника. Мы проезжаем мимо толпы перед порталом церкви, я узнаю красные волосы Люси; значит, и. Аманда где-то рядом. Они везут меня по городу в неизвестном направлении. Я стараюсь запомнить лица этой троицы, как будто собираюсь составлять их фоторобот. Минут через десять звонит телефон, водитель снимает трубку. Он явно получил какое-то указание, потому что сразу же останавливается, отдает мне удостоверение и говорит, что я могу идти. Я сдавленным голосом обещаю им, что у этой истории обязательно будет продолжение, но никакого продолжения, конечно же, не будет.
Илона Сименс, моя последняя подружка, пригласила меня на Рождество к себе, но я сажусь в машину и еду к родителям. Я давно их не видел. Мы с ними очень быстро достигаем той критической точки, когда уже все сказано и говорить больше не о чем; мы налегаем на еду и молчим. Самое приятное у них то, что они любят друг друга. В моем багажнике телевизор, далеко не бескорыстный подарок: их черно-белый телевизор отравляет мне всю радость просмотра информационных передач. Моя мать страшно расстроилась, когда я перебрался из Гамбурга в Берлин и оказался отделенным от нее сразу двумя заборами. Она уже заранее настраивалась на то, что мы теперь почти не будем видеться, а отец сказал: все из-за того, что людям обязательно нужно знать, что творится за сотни километров от них; это и разрушает семьи. Из Гамбурга до Люнебургер-Хайде, где они живут, было рукой подать, и я постоянно ездил к ним, не знаю зачем.
После ужина мы сидим все вместе в гостиной и медленно приближаемся к критической точке. Они заставляют меня надеть плотные вязаные носки – пол в доме холодный и из дверей дует. Сибилла Хинриксен вышла замуж; мать сообщает мне это очень осторожно, как страшную весть, которую никак нельзя скрыть. Когда я готовился в университет, мы с Сибиллой считались женихом и невестой. Сибилла была хорошей партией. В это трудно поверить, но у нее было четыре груди. В каком-то известном романе говорится о феномене многогрудия, и мои слова можно принять за продукт фантазии, возникший под влиянием прочитанного. Но это действительно правда; Сибилла, кстати, не знала о существовании этой книги, у нее просто было четыре груди – под двумя обычными, которые находятся там, где им и положено быть, еще по одному маленькому сосцу-рудименту; это выглядело так, как будто им запретили дальнейший рост. Я не мог насмотреться на это; воспоминания о Сибилле, наверное, давно бы уже потускнели и изгладились в моем сознании, если бы не эти два маленьких магнита, по-прежнему притягивающие память.
У моей матери, страдающей нарушением кровообращения, вскоре начинают слипаться глаза. Несколько минут она с улыбкой борется со сном, потом уходит– Отец достает из буфета бутылку портвейна. Он любит мужские разговоры. Завтра, увидев магазин, я удивлюсь, говорит он: они выкинули книги и перешли на игрушки – торговать и книгами, и игрушками невозможно, слишком мало места. Книги идут все хуже – больше хлопот, чем прибыли, а игрушки берут хорошо, и к тому же они украшают магазин. После этого краткого коммерческого отчета он переходит к моей личной жизни. Они с матерью уже давно поняли, что в отношениях с женщинами мне не хватает решительности. Они уже представляют себе, как я остаюсь у разбитого корыта, без жены, без семьи, и кто должен предостеречь меня от этого, если не родители? Он спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь изменений на личном фронте. Я качаю головой. Он вздыхает и наливает себе пару капель вина.
