пару минут, сейчас я закончу, говорит она. Я жду, потом ложусь в свою шелковую постель и жду там… Как я могу не думать о том, что будет, если Хэтманн. опять рассядется на своем законном месте? Я на секунду представляю себе свое счастье, если он останется на Западе, если он выйдет из самолета в каком-нибудь Ганновере или Мюнхене и заявит перед. первой же телекамерой, что решил порвать со своей тоталитарной страной. Конечно, он не может этого сделать, он побоится стать бывшим запрещенным писателем и немедленно кануть в Лету. К тому же он не захочет расставаться с Амандой – надо быть сумасшедшим, чтобы самому оставить ее. Я уже вижу, что нас с ним ждет: мы отправимся на арену, в доспехах, на боевых конях, и, стоя перед балконом, с замиранием сердца будем ждать, к чьим ногам прекрасная Аманда бросит свой платочек.
Она приходит в спальню с двумя исписанными листами бумаги. Она еще не сняла даже туфли. В руках у нее что-то вроде памфлета в поддержку арестованного юноши. Она спрашивает, не могу ли я передать это по радио, и начинает читать вслух. Текст написан хорошо, без лишнего пафоса, без сучка и задоринки. Аманда – далеко не дилетант. Мне даже слышится своеобразная нота высокомерия, которая звучит вполне импозантно. Она пишет, например: Если такой безобидный протест вызывает у государства столь жестокую реакцию, что же будет, если демонстранты всерьез примутся за дело? Или: Как страна собирается производить конкурентоспособные компьютеры, если населению запрещено говорить, что дважды два четыре?
Мне очень неприятно говорить ей, что я не являюсь владельцем радиостанции, но другого выхода нет. Я должен сказать ей, что в иерархии радиокомпании я нахожусь на одной из нижних ступенек, что мое дело выполнять поручения начальства, что обязанности корреспондента изложены в договоре, при составлении которого мои работодатели не очень-то прислушивались к моим советам. Я объясняю ей, какой шум поднимется, если я попытаюсь использовать свое эфирное время для передачи писем или манифестов местного подполья. Единственное, что я могу, говорю я, так это спросить в других редакциях – может, материал возьмет кто-нибудь из коллег. Объясняя все это, я расстегиваю ее блузку; она, похоже, не замечает этого. Я сделаю это быстро и без шума, прибавляю я, – не столько ради ее безопасности, сколько ради своей собственной, ведь если станет известно, что я занимаюсь контрабандой антигосударственных текстов, то можно считать, что дни мои здесь – а значит, и наши с ней дни – сочтены. Аманда сочувственно кивает и говорит: да, у каждого свои веские причины быть в стороне.
У меня проблемы. Я взял интервью у руководителя молодежного клуба, этакого лихого саксонца, который, позабыв о всякой осторожности, заговорил так откровенно, что мне пришлось сдерживать его ораторский пыл. К тому же я не успел соблюсти формальности и зарегистрировать интервью. Последствия оказались довольно неприятными для меня и фатальными для саксонца: я получил два выговора – один строгий от Министерства иностранных дел, другой не очень, в виде кислых физиономий моего руководства, – а саксонца вышвырнули с работы. Когда я спросил его, чем ему можно помочь он обреченно махнул рукой. Не могу же я совать ему двести западногерманских марок. У меня такое чувство, как будто я его совратил и бросил. Аманда говорит, что единственный вид помощи, который возможен, – это чтобы поскорее стало как можно больше людей, плюющих на осторожность. Уже сегодня помогать каждому такому молодому человеку по отдельности – рук не хватит.
Хотя Хэтманны уже давно вернулся, она продолжает ходить ко мне, словно ничего не изменилось. До обеда, вечерами. Я не веду график, но у меня такое ощущение, что она сознательно стремится к тому, чтобы количество ее визитов не сократилось. Пару дней назад она явилась в роскошной меховой куртке. Хэтманн привез из Норвегии. У меня чуть не сорвалось с языка, что ему теперь, пожалуй, следует воздержаться от таких крупных инвестиций, на в последний момент я вспомнил изречение одного редактора, с которым работал во время своей журналистской практики: веселье на чужих костях – не самый верный признак благородства.
Я бы не стал утверждать, что наш секс был бурным и безудержным, мы любили друг друга скорее спокойно. Я знавал и более страстные объятия (Аманда, вероятно, тоже), мне не раз приходилось проливать больше пота, чем теперь. У нас все происходит мягко, проникновенно; я не могу обнимать Аманду, не думая о том, что люблю ее. Ее тело оказалось моложе, чем я мог ожидать от женщины ее возраста, мои руки сами тянутся к нему.
Она звонит утром и говорит, что не может прийти, потому что у ребенка температура. Потом рассказывает, что того молодого человека из церковной общины судили и приговорили к семи месяцам лишения свободы. По статье «скопление лиц в публичном месте с целью совершения противозаконных действий». Мы договариваемся, что она сообщит мне, когда сын поправится.
В редакции меня ожидает удар дубиной по голове: я узнаю, что мой контракт не будет продлен, следующей весной мне придется вернуться в Гамбург. Заявление с просьбой продлить контракт я подал еще до того, как познакомился с Амандой, и получение согласия руководства компании мне казалось простой формальностью, начальство было мной довольно. Я думал остаться подольше, потому что мне не хотелось возвращаться на север, но не очень огорчился бы и в случае отказа. А теперь это вдруг стало потрясением. Я утешаю себя тем, что впереди еще целый год, чтобы найти выход; может, через под я уже буду не нужен Аманде. И все же меня убивает мысль о том, что впереди неизбежный конец.
Мой шеф, заведующий редакцией, приветливый пожилой человек, который по мере приближения пенсионного возраста говорит все более открыто и просто, объясняет мне причину такого. решения начальства. В свое время меня прислали сюда в качестве социал-демократически настроенного корреспондента, хотя я никогда не состоял ни в какой партии; по каким-то причинам считалось, что я симпатизирую им. Теперь у власти правые, и они заново распределяют все имеющиеся посты и вакансии из страха, что после следующих выборов им это уже не удастся. И все это за мой счет: у германской политики нет более важных задач, как разрушать мою личную жизнь.
Хватит ли у меня смелости когда-нибудь сказать ей: Аманда, поехали со мной на Запад? В лучшем случае она спросит, как я это себе представляю, и я отвечу: деньги решают многие проблемы, тебе стоит только сказать «да». Насколько проще было бы оставить все без изменения – Хэтманн в своей квартире, мы в моей, скольких хлопот можно было бы избежать! Я попытаюсь все-таки продлить контракт, в конце концов, я могу сыграть и роль консервативно настроенного журналиста, как сейчас играю роль социал- демократа; от этого не умирают. Конечно, смена вывески, переезд из одной кожи в другую – не мед, но это невысокая цена за близость Аманды. Все равно через сто лет люди будут хвататься за голову, читая о том, насколько всерьез когда-то относились к разнице между этими двумя партиями. Что же нам делать, Аманда?
Ребенок поправился и опять ходит в школу; мы вновь можем видеться. Ее меховая куртка действует мне на нервы. Я говорю ей, что она выглядит в ней как участница конкурса на лучшую меховую куртку. В ту же секунду я с ужасом думаю: что ты делаешь, идиот! Я не хочу ее обидеть. Но она не обижается. С улыбкой вешая куртку на вешалку, она спрашивает, не рановато ли у меня появились первые симптомы ревности, Я говорю: ничуть. Мы не виделись больше недели. Меня даже самого удивляет та нежность, с которой я целую ее, я никогда не считал себя ласковым человеком, пока не встретил Аманду.
Она принесла с собой кастрюлю голубцов – у меня никогда нет ничего приличного поесть, говорит она. Голубцы ей пришлось вытащить из квартиры контрабандным, путем, из-под носа у Хэтманна. Мне все это кажется своеобразной оргией близости и доверия друг к другу, Я уже сейчас знаю, что никакие голубцы из прошлой жизни не сравнятся с этими. Однако обедать нам еще рано, у нас есть другие дела.
Потом, когда дело наконец дошло до еды, среди моих продовольственных запасов не оказалось даже картошки, а от макарон в качестве гарнира Аманда отказалась. Пришлось ограничиться хлебом. Моя кладовая выглядит так, как будто я участвую в конкурсе на самую бедную кладовую, говорит она. Мне нравится, что с ней надо держать ухо востро; это требует от меня определенной боевой готовности души. Благодаря Аманде, я сам себе в ее присутствии нравлюсь больше, чем обычно. Это, впрочем, нетрудно, но до нее это еще не удавалось никому, если не считать одной моей учительницы, которая время от времени высмеивала меня перед всем классом, потому что я был ее любимым учеником.
Когда я, не успев еще как следует проглотить последний голубец, опять пытаюсь затащить ее в постель, она спрашивает: неужели у меня нет ничего другого на десерт? Я откапываю какую-ту занюханную банку вишневого компота, и она с удовлетворением кивает: ну вот, видишь! Открывая банку, я обливаю свои белые трусы вишневым соком. Она смеется и выходит из кухни; я думал,
