Послезавтра мой день рождения. Может, это и есть спасение? Я протираю лобовое стекло и спрашиваю, не найдется ли бебиситтер и на послезавтра. Это было бы замечательно, говорю я, если бы она пришла ко мне на день рождения, в восемь часов. Аманда говорит, что стекло опять запотеет, если я не тронусь с места. Взгляд ее по-прежнему приветлив, но уже с налетом скепсиса. Я уже готов показать ей свое удостоверение с датой рождения. Может, она ждет, что я приглашу ее сегодня?
Но дороге мы молчим. Один раз она замечает, что я еду более длинным путем. Я вспоминаю, что она уже показывала мне однажды короткий маршрут – когда мы ездили на швейную фабрику. Похоже, она предпочитает прямые пути. Я забыл в ресторане свои очки; придется потом еще раз заехать туда, после того как наша встреча чем-нибудь закончится. Хорошо, я приду, говорит она перед дверью своего дома. В последнюю секунду. Потом благодарит за ужин и дарит мне на прощание крохотный поцелуй, который я принимаю, застыв как памятник.
Какое минимально допустимое количество гостей ожидает увидеть человек, которого пригласили на день рождения? Я, правда, не обещал ей многолюдного праздника, но как бы она, интересно, отреагировала, увидев, что все общество состоит из нас двоих?
У меня были честнейшие намерения: я позвонил Абрахаму Блоху и Виланду, двум своим друзьям: ни тот ни другой прийти не могут. Я, конечно, мог бы обзвонить еще с дюжину приятелей и знакомых и наскрести достаточно народу для вечеринки но мне не хотелось. Неужели это лучше – наводнить квартиру разными занудами только для того чтобы изобразить праздник? Я выбрал, на мой взгляд меньшее из зол: уж лучше удивить ее дерзостью, чем занудством.
В назначенный час раздается звонок в дверь. Аманда вручает мне керамическую чашу, к которой она привязала розу. Чаша огромная и ужасная, теперь она должна будет стоять в моей квартире; надеюсь, долго. Я делаю вид, что без ума от радости; хотя нет, мне совсем не надо притворяться, я и в самом деле безумно рад: Аманда пришла. Поздравляю, говорит она, и праздник начинается.
Мы проходим в гостиную, где никаких признаков готовящегося застолья – ни свечей, ни музыки. Она оглядывается по сторонам, словно желая понять, куда же попрятались остальные гости. Я предлагаю ей сесть и выслушать меня. Я, собственно, больше никого не ожидаю. Сегодня действительно мой тридцать четвертый день рождения, это можно элементарно проверить. Я хотел соблюсти приличия и пригласить пару человек, но потом представил себе, как было бы скучно и утомительно ждать, когда они наконец откланяются. Но если она чувствует себя обманутой, мы можем без всяких проблем поужинать в ресторане. Аманда спокойно слушает; пока еще возможна любая реакция. Проходит несколько секунд, прежде чем она говорит, что тоже должна сделать заявление: она не исключала чего-нибудь подобного. Это звучит малоутешительно – это может означать, например, что она считает меня искушенным бабником. Я стою перед ней, как обвиняемый в зале суда, который не понял смысл прочитанного приговора – осужден он или все же оправдан? Наконец Аманда подходит ко мне, кладет руки на мои повисшие плечи и целует меня. В губы, долгим поцелуем. Голливуд, ни дать ни взять. Мама родная, не зря я проторчал здесь столько лет за двумя заборами!
После окончания поцелуя, во время которого я пребывал в блаженно-коматозном оцепенении, она закуривает сигарету. Я еще ни разу не видел, чтобы она курила. Она ведет себя как мастер, который надолго перепоручил работу своему ученику и теперь наконец решил взглянуть на результаты. Следует ли понимать мои слова о ресторане как признание в том, что у меня в доме даже нечем перекусить, спрашивает она. Разумеется, нет, отвечаю я, в духовке пицца за шесть марок, есть и вино. Мне стыдно, прибавляю я, что я не приготовил княжеского угощения, хотя мог бы – моих кулинарных талантов вполне хватило бы на это; голос мой от неожиданной радости звучит как-то странно расплывчато.
Кровать застелена свежим постельным бельем, на всякий случай. Несколько лет назад одна моя довольно состоятельная подружка подарила мне шелковое постельное белье; кстати, тоже ко дню рождения – она думала, что у наших отношений есть будущее. На этом белье чувствуешь себя как в опочивальне русской царицы. Но я решил избежать каких бы то ни было неуклюжестей. Аманда кажется мне чем-то вроде стрекозы, для которой ветер опасен. Я просто открою все окна, зажгу маленький огонек- приманку и буду ждать полного безветрия – она должна сама прилететь ко мне. Может, мне следовало более страстно реагировать на ее поцелуй? Может, надо было сразу же начать процедуру совращения?
Мы едим в кухне пиццу и пьем вино. Меня умиляет аппетит Аманды. Сам я ем мало; не потому, что хочу, чтобы ей больше досталось, – просто я видал и более изысканные блюда. Все-таки это была ошибка ~ то, что я ничего не приготовил, это выглядит как безразличие. Я вру, что собирался приготовить что-нибудь посерьезней, но, к сожалению, целый день был очень занят работой. Аманда спрашивает, что я приготовил бы, будь у меня время. Я на ходу придумываю меню; это нетрудно – рассказывать о том, чего нет. Я болтаю про жаркое из телятины в грибном соусе, кресс-салат и ванильное мороженое с амаретто. Она слушает меня, как будто я мастер художественного чтения, потом говорит, что все это никуда не убежит. А чтобы утешить меня, она признается, что это самая вкусная пицца из всех трех, которые ей довелось попробовать в жизни.
Она ловит меня на том, что я украдкой смотрю на часы, висящие за ее спиной на стене, и небрежно спрашивает, не назначена ли у меня еще одна встреча на сегодня. Упаси бог, отвечаю я, конечно нет. У нее тоже, говорит она, сына она пристроила до завтра у Люси. Таким образом, ученик получает еще один урок, если это не определенный знак. Предвкушение близкого счастья лишило меня последних остатков разума – чего я еще жду? Аманда наливает себе еще вина и тем самым приковывает меня к стулу. Нет, ни к чему она меня не приковывает, она просто делает то, что ей хочется, а ей хочется еще глоток вина. Потому что, допив вино, она встает, протягивает мне руку и говорит: иди сюда.
Она приходит утром и остается до полудня, пока сын в школе. Мне выпала самая счастливая корреспондентская доля, о какой только можно мечтать. Я не думаю о будущем, я наслаждаюсь настоящим. Ночью она шептала мне на ухо невероятнейшие вещи: что она улетает на седьмое небо, что ее ноги стали вдруг как у кузнечика – коленками назад, что в углу сидит черная сова. И вот она опять здесь, нам не нужно ждать ночи.
Как только мы перешагнули последнюю черту, отделявшую нас друг от друга, и немного пришли в себя от свершившейся метаморфозы, она проявляет такое чувство собственного достоинства, что я ей даже завидую. Она берет то, что ей положено, спокойно, без всякого жеманства; если она что-то говорит, то этому можно верить. Хэтманн никогда не производил на меня впечатление сильного человека, как же он это выдерживает?
Она открывает окно и смотрит на Лейпцигер-штрассе, которую никогда не видела сверху. Я любуюсь ее фигурой. Она еще не сняла пальто, а шарф держит в руке. Я бы тут же набросился на нее, но сдерживаюсь: терпение, терпение, ты – не она.
Аманда приходит и уходит когда хочет. А у меня, как назло, работы по горло – один раз она даже не застала меня дома и ушла, оказавшись перед закрытой дверью. Я не могу быть каждую минуту наготове: город охвачен волнениями. Дагоберт оказался прав: назревает что-то серьезное. Власти раздражены как никогда. Они арестовывают, судят, высылают; наш главный редактор требует от меня полной отдачи. Я предлагаю Аманде ключ от моей квартиры. Она с удивлением смотрит на меня, улыбается и отказывается. Хотелось бы мне знать, что это означает: считает ли она мое предложение нелепым или просто преждевременным?
Меня не оставляет вопрос, что будет, когда вернется Хэтманн. Я не решаюсь спросить об этом Аманду. Осталось три дня. Если бы она взяла ключ, это был бы ответ, хотя и далеко не исчерпывающий. Я не могу понять, как мысль о скором возвращении Хэтманна оставляет ее настолько равнодушной, что она еще не заговорила об этом сама. У нее другие проблемы: какой-то молодой человек нес на демонстрации в честь Розы Люксембург и Карла Либкнехта самодельный транспарант. Она не знает, что на нем было написано, но наверняка что-нибудь вроде «Свободу инакомыслящим!». Во всяком случае, они посадили парня за решетку и собираются судить. Нельзя ли как-нибудь помочь этому бедняге? Я говорю, что не представляю себе, как ему можно помочь, и она сердито спрашивает, зачем же я тогда здесь вообще нужен, если не для того, чтобы помогать. Назревает политическая дискуссия, которой я не боюсь, – мне слишком часто приходилось в них участвовать. Но тут вдруг раздается телефонный звонок, меня срочно вызывают в редакцию. Я умоляю Аманду подождать меня, через час я обязательно вернусь, и она соглашается. Мы прощаемся поцелуем, уже как супруги.
Когда я возвращаюсь, она сидит за моим письменным столом и что-то пишет. Подожди, пожалуйста,
