За десертом она обращается ко мне с просьбой, которая ей, как я вижу по долгому предисловию, очень неприятна. Однажды она заклеймила меня посыльным Хэтманна, а теперь и сама хотела бы использовать меня в этом качестве. Речь идет о перевозке через границу одной вещи. Хэтманн! Опять Хэтманн! Возвращаясь из Скандинавии, он сделал остановку в Западном Берлине и заказал для нее компьютер, такой же, как у него самого. И вот теперь компьютер стоит в магазине и ждет, когда его заберет какая-нибудь добрая душа. Хэтманн не решается звонить ему, у него такое чувство, говорит он, что чаша моего терпения уже вот-вот переполнится. Но рано или поздно он все равно позвонит. И она решила, что так будет честнее, если она сама выполнит за него эту «грязную работу». К тому же, как ей кажется, мне будет легче отказать ей, чем Хэтманну. Я даже не пытаюсь понять эти тонкости, Я задаю один-единственный вопрос, который не дает мне покоя: знает ли Хэтманн о том, что она собирается обратиться ко мне с этой просьбой?
Нет, отвечает Аманда, он этого не знает. Мы долго молча смотрим друг на друга и в очередной раз отодвигаем от себя главный вопрос, зияющий перед нами бездонной пропастью. Если бы она решилась уехать со мной на Запад, можно было бы и не забирать этот компьютер, то есть забрать его по пути
Когда я судился со своей радиокомпанией по поводу одного трудового конфликта, мои интересы в суде представлял адвокат по имени Краусхаар, который незадолго до этого женился на восточной немке. Поскольку я не знаю никого другого, кто проделал подобный фокус, я договорился с ним о встрече, чтобы расспросить его о возможных препятствиях. Я еще тогда, раньше, спросил его об этом – просто из любопытства, и мне запомнился его ответ: настоящая любовь прошибает любые стены. Я тогда так ж не понял, был ли это юмор, или его слова действительно заключали в себе пафос человека, прошедшего через суровые испытания и не желающего распространяться на эту тему. По пути в его контору я кажусь себе бездельником, который купил лотерейный билет и решил заранее, на всякий случай, проконсультироваться в банке, как ему выгоднее вложить свои ожидаемые миллионы.
Узнав, о чем пойдет речь, Краусхаар не скрывает своего разочарования; похоже, дела у его конторы обстоят не лучшим образом. Только когда я изъявляю готовность выразить свою благодарность за его советы в виде гонорара, он становится словоохотливей. Он просит секретаршу принести нам кофе и говорит, что гонорар будет более чем скромным, так как совет его предельно краток: поскорее выбросить эту мысль из головы. Что, неужели так сложно, спрашиваю я. Он кивает и говорит: да, и во всех отношениях. Он давно уже расстался со своей женой. Поверьте мне, говорит он, эти люди совершенно не годятся для жизни на свободе. Они привыкли жить в загонах, любой элемент неожиданности вызывает у них панику. Они, как коровы, – жуют свою траву, таращатся на горизонт и ждут дойки. Я тогда стал жертвой трех обстоятельств: красивая женщина, величие задачи и моя проклятая страсть к экзотике. Вместо того чтобы жениться на индианке или эскимоске, с которыми все была бы в тысячу раз проще, я, как идиот, выбрал восточную немку. И вот результат: я плачу не только алименты, я плачу ей еще и ренту, от размеров которой у меня сердце кровью обливается, и, видимо, буду платить до самой своей преждевременной кончины. Я забыл еще сказать, что этим людям неизвестно чувство жалости. В школе им вдалбливали, что в условиях капитализма сострадание означает верную смерть, и это единственный урок, который они усвоили. Наш брак можно разделить на два периода: сначала я учил ее манерам, потом она давала мне уроки безжалостности. Если вы еще не совсем потеряли разум, найдите себе хорошую, простую женщину здесь, на Западе, с которой вы могли бы быть несчастным обычным, традиционным способом. До этого момента, говорит он, его совет не стоил ни гроша.
Когда я скромно замечаю, что ведь одна история любви может быть не похожа на другую (хотя его слова произвели на меня глубокое впечатление), он сочувственно говорит: да, конечно, каждый надеется стать исключением. Мой отец был менее настойчив, он ограничился кратким выразительным предостережением; впрочем, у него не было такого опыта, как у Краусхаара, – ему пришлось довольствоваться отеческой любовью и несколькими мудрыми высказываниями из местной газеты. Я говорю, что все-таки хотел бы ознакомиться с подробностями этой процедуры: кого спрашивают, кому в первую очередь сообщают о своих брачных планах, за кем последнее слово и т. д.
Краусхаар кряхтит под бременем моей невменяемости; меня надо взять под охранный арест, ворчит он. Потом все же перечисляет мне названия разных учреждений. О последовательности прохождения этих инстанций я могу не беспокоиться, прибавляет он: они все равно будут отфутболивать меня, отсылая друг к другу. Я должен быть готов и к тому, что какой-нибудь представитель власти потребует ответных услуг; это тоже входит в правила игры, сказал он со значением. В самом конце аудиенции Краусхаару приходит в голову неожиданная мысль, и он дает мне адрес своего знакомого адвоката в Восточном Берлине. Он, мол, лучше разбирается в этих делах; в свое время он помогал и ему. К сожалению, успешно. Краусхаар даже не представляет себе, насколько странный вопрос я ему задал: кому в первую очередь сообщают о своих брачных планах? Разумеется, Аманде.
В честь Аманды я приготовил свое коронное блюдо: спагетти «Альфредо». Наши дополуденные встречи по-прежнему похожи на маленькие праздники; да и как что-то может измениться, пока не происходит ничего непредвиденного? Иногда мне кажется, что она первая женщина в моей жизни, что до этого я имел дело лишь с девицами, с подружками для досуга или просто с женскими телами. Так, как Аманда, скажем, достает молоко из холодильника, его может доставать только женщина. Я не дерзаю предполагать, что я для нее так же привлекателен, как она для меня, но, как-никак, она стала моей любовницей, никто ее к этому не принуждал.
Когда она начинает «вылизывать» кусочком хлеба соус на тарелке, я решаю, что пора наконец рассказать ей об окончании срока действия моего контракта. Я называю дату моего последнего дня работы здесь и думаю: ну, пожалуйста, упади в обморок, схватись по крайней мере от ужаса за сердце! Она ничего не отвечает, она продолжает «вылизывать» тарелку, как будто подобные мелочи не могут испортить ей аппетит. Потом она встает и выходит из комнаты. Она запирается в ванной и не отвечает на мои призывы. Я слушаю под дверью в надежде расслышать заветную музыку ее всхлипываний. Но она всхлипывает беззвучно. Ей жалко для меня даже такой малости.
Через полчаса она выходит из ванной со свежевымытой головой. Я с облегчением вижу на ее лице следы слез, нечто такое, что не смывается ни водой, ни мылом. Она спрашивает, сколько, на мой взгляд, нам оставалось времени, если бы не этот мой предстоящий отъезд, и я говорю: вся жизнь. Тут слезы побежали по ее щекам так, как будто я случайно нажал какую-то кнопку. Но они меня не радуют, мне хочется утешить ее. Поэтому я говорю о том, что у нас еще целый год, – не для того, чтобы довести нашу историю до логического конца, а для того, чтобы найти решение. Какое решение? Ее удивленно-растерянные глаза – не что иное как объяснение в любви, которого я ждал.
Есть два пути, чтобы решить нашу проблему, ни больше и ни меньше. Один краткий и мерзкий, другой долгий и тревожный. Как тебе нравится предложение лечь в багажник моего автомобиля? Я уже выяснял, как это делается. Она молча смотрит на меня несколько секунд, потом спрашивает, не рехнулся ли я – с ребенком в багажнике машины через опаснейшую из всех границ?… Я делаю вид, будто и сам считаю этот вариант абсолютно неприемлемым будто я упомянул его просто для полноты картины; о ребенке я, к стыду своему, вспомнил только в эту минуту. Второй путь, дорогая Аманда, – это длинный путь, он закончится только на следующий день после нашей свадьбы.
Как легко я произнес эти слова! Словно приветствие. Однако, черт побери, она могла бы и изобразить хоть какое-то подобие радости. Не так уж часто ей предлагают руку и сердце, тем более мужчины, которые все-таки кое-что для нее значат. Но она расхаживает по комнате, поворачивается к окну, поворачивается к стене, думает о чем-то, что мне при всем желании не представить себе, вместо того чтобы броситься мне на шею. Где продолжение голливудских чудес? Ей не приходит в голову ничего лучше, как наконец посмотреть на меня и сказать, что я, по-видимому, сам не знаю, что говорю. Нет, Аманда, ты ошибаешься, я прекрасно
