Боксер

специальных магазинах для служащих и людей, имеющих отношение к Советской Армии. Арон отнюдь не рассчитывал, перейдя на новую работу, сразу получить несметные богатства, он и перешел лишь потому, что к прежней у него не лежало сердце. Но к счастью, он поднакопил немного денег и потому мог себе позволить стать переводчиком.

Вторым значительным событием было прощание с Кеником. Однажды тот пришел к нему и сказал:

— Как хорошо, что я тебя застал, сегодня после обеда все и произойдет.

— Что произойдет? — спросил Арон.

— Ты разве позабыл, о чем мы с тобой разговаривали? О поездке. О моей поездке.

Совершенно неожиданно, по словам Кеника, появилась возможность; организация, которой он сообщил о своем намерении, сработала быстрее, чем можно было ожидать. И там ему сказали, что, если он готов незамедлительно принять решение, у них есть одно свободное место, а следующий транспорт отправится самое раннее через три месяца.

— Я сразу ухватился за это предложение. Поди знай, как все оно будет через три месяца.

Люди, подобные Кенику, говорит Арон, полжизни проводят в каком-нибудь транспорте.

Арон проводил Кеника до места сбора, по дороге он думал о том, что Кеник — сейчас единственный из всех живых людей, который знает, что его зовут Арон, а не Арно. Кеник нес рюкзак и чемодан, он сказал, что у него в квартире остались и другие вещи, которые он хотел взять с собой, но брать большой багаж не разрешается. Еще он говорил, что завтра в это время уже будет в Бремене, а послезавтра, возможно, на большом корабле, после чего, очень скоро, если Господь не положит камни у него на пути, достигнет цели. Еще он сказал:

— Разумеется, сейчас уже слишком поздно, но разве тебе совсем, ни капельки не хочется?

Место сбора находилось в каком-то дворе. В подворотне стоял мужчина с повязкой на рукаве и впускал лишь тех, у кого был при себе определенный лист бумаги, такой, какой был у Кеника.

— Пора, — сказал Кеник. И еще: — Дай я тебя поцелую.

И он поцеловал Арона. Когда они разомкнули объятия, Арон заметил, что по щекам у Кеника бегут слезы. Он заплакал тоже, и, пожалуйста, не спрашивай меня почему. Он был уверен, что никогда не будет скучать по Кенику, во всяком случае, легко перенесет разлуку, но все прощанья, говорит Арон, подчиняются своим собственным законам. Потом он крикнул Кенику:

— Я постою, пока не придет машина!

— Она может нескоро прийти, — откликнулся Кеник.

— И все же я постою.

Арону и в самом деле пришлось прождать почти час, потом наконец пришел крытый брезентом грузовик, набитый людьми. Отыскать среди них Кеника Арон не сумел. Возможно, он сидел где-то в глубине кузова, но Арон все равно махал, он вообще был единственным, кто ждал у ворот, чтобы попрощаться. Он думал, что, может, придет еще один грузовик, но вопрос — когда, а уходя еще подумал, какая это пытка — ехать в таких условиях до Бремена. Ну и, наконец, третье событие, самое приятное, на взгляд Арона, — отказ от работы у Тенненбаума. Перед этим он воспользовался привилегией, которая ему полагалась как служащему Тенненбаума. Он пошел на склад и сделал там покупки. Он купил про запас чаю, спиртного, одежду для себя и для Марка и, наконец, шерстяной пуловер, который вполне мог понравиться Ирме.

Отнеся вещи домой, он собрал все бумаги и отправился к Тенненбауму. Тот встретил его с дружелюбным любопытством. Ведь Арон до сих пор не ответил на вопрос, готов ли он стать главным бухгалтером на будущем предприятии Тенненбаума. Арон разложил на столе все записки и бумаги.

— Как прикажете это понимать?

Арон долго размышлял, как наиболее эффектным способом уведомить Тенненбаума о своем решении. До сих пор ему было ясно лишь одно: он хочет заявить о своем уходе, но ведь это можно сделать по-разному. Он не мог решить, что лучше: простое заявление или оскорбительные формулировки, то есть уход с шумом и громом, который, в свою очередь, обусловлен тем презрением, с каким Тенненбаум относится к людям. В результате он решил уладить дело с максимальным спокойствием. Он говорит мне, что хотя и считал несомненным присутствие у Тенненбаума огромного числа несимпатичных черт и свойств характера, однако бессмысленно было надеяться, что, если их перечислить, Тенненбаум изменится. Стоит ли тратить нервы, чтобы на минутку-другую облегчить себе сердце? Единственная месть может заключаться в том, чтобы внушить Тенненбауму чувство, будто он теряет совершенно незаменимого человека. Но это чувство никак нельзя вызвать мелочной мстительностью, отсюда и решение вести себя сдержанно.

— Хотя месяц еще не кончился, нам надо сверить счета. Я отказываюсь.

— Это что еще значит?

— Что я ухожу.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Но почему? Вы чем-то недовольны? У вас есть жалобы?

— Нет, это личные причины.

У Тенненбаума, по словам Арона, сделался совершенно несчастный вид, он растерянно пожал плечами, и на лице у него появилось задумчивое выражение. Он спросил:

— Это окончательно?

— Окончательно.

— Значит ли это, что вы отвергаете мое предложение?

— Сами видите.

Тенненбаум вдруг вспомнил, кто он, собственно, такой. Он сел, выпрямясь, бросил взгляд на бумаги и сказал:

— Ну что ж, проверим.

Они прошли параграф за параграфом так основательно, по воспоминаниям Арона, как ни разу прежде. Когда проверка закончилась и никаких ошибок не было обнаружено, Тенненбаум сказал:

— Ну вот и все, благодарю вас.

Он встал, проводил Арона до дверей, а в коридоре спросил:

— Да, кстати, вы имеете хоть малейшее представление о том, где ваш друг Кеник?

— А что?

— Видите ли, он попросил меня заплатить ему за месяц вперед. А теперь я слышу, что его уже несколько дней никто не видел. Скажите ему, пожалуйста, что мне не нравится такое поведение и что он должен зайти ко мне и вернуть свой долг.

А ведь Тенненбаум, говорит Арон, ни разу не видел его рядом с Кеником, не иначе у него было не два глаза, а больше. И Арон сказал:

— Хорошо, когда я его увижу, я ему все передам.

* * *

Примерно через месяц после того, как Ирма перебралась к ним, это наконец свершилось, и комнаты были распределены по-новому. Одну получил Марк, другую — взрослые. Ирма предложила вызвать каменщика, чтобы отрезать от длинного коридора детскую, но Арон считал, что пока слишком рано засовывать Марка в комнату без окон, а из куска коридора только такая и получится.

Разумеется, полагает Арон, я едва ли смогу как-то использовать эту информацию, однако он не хочет утаивать ее от меня: дни, прошедшие до того, как они с Ирмой решили жить одной постелью, были в эротическом смысле самыми волнующими за всю его жизнь, хочешь не хочешь — четыре долгие недели. Отношения с Ирмой в тот период составляли для него великую проблему.

Поскольку Ирме предстояло стать воспитательницей Марка, домоправительницей и возлюбленной Арона в одном лице, с другой же стороны, вслух можно было говорить лишь о первых двух функциях, то с каждым часом становилось все трудней и трудней завести речь о замалчиваемой третьей. Вскоре Арону начало казаться, будто две оговоренные функции не имеют значения, а самым важным является так и не упомянутая третья, которая, собственно, и есть главная, но он боялся произвести назойливое впечатление. Ирма вполне могла подумать, будто он заманил ее к себе в дом под ложным предлогом и лишь теперь открывает свои истинные намерения. (Подобный ход мыслей явно противоречил тому, что Арон говорил