Слова из ее письма про то, как она хитроумно обманула отца, не упоминая моего имени, я поставил теперь под сомнение. Не исключено, что она кокетничала своей болезнью, ей часто доводилось наблюдать, как трогательная ее доверчивость вызывает особое умиление, так отчего бы не использовать данное обстоятельство? Уверенным я быть не мог, но многое говорило именно об этом. В первую очередь — ее острый ум, который временами, правда, отказывал, но не надолго, примерно на время от моего визита и, далее, приезда отца до последнего письма ко мне. Она что, хочет всерьез меня убедить, будто заговорила с отцом о деле с похищением, но скрыла источник сведений, не назвав моего имени? Хочет мне внушить, что сама верит этому бреду? Из головы не шла одна история, которая случилась много лет назад.
В отделение Эллы поступила работать новая медсестра, я никогда ее не видел, но много слышал о ней: сестра Гермина. Отношения у них с Эллой не сложились. Элла пожаловалась врачу и старшей сестре: Гермина ее притесняет и в отсутствие свидетелей обходится с нею так грубо, что того и гляди ударит, Элла боится. Как я слышал, сестра Гермина была высокая и крупная. Жалобы Эллы не принесли успеха, и она рассказала все отцу. Тот пошел ругаться со всеми врачами подряд, требовал увольнения сестры, но тоже ничего не добился. Дескать, страхи Эллы — плод больного воображения, и нельзя ставить судьбы медсестер в зависимость от настроя пациентов. Однако он, отец, имеет право выбора и может перевести свою дочь в другую клинику, где персонал заслуживает доверия. Такой клиники, понятно, днем с огнем не отыскать.
Однажды Элла вручила отцу две таблетки. По ее словам, чувствуя с некоторых пор странную усталость, она обратила внимание на эти новые таблетки: их сестра Гермина ежедневно дает ей вместе с обычными лекарствами. Вот они. Элла попросила отца проверить, не с ними ли связана ее растущая усталость.
Отцу стоило больших трудов найти лабораторию, которая приняла таблетки на анализ. Мне было тогда четырнадцать лет, отец посвятил меня в это дело, назвав его «испытанием на зрелость». С результатом анализа отец направился к главному врачу лечебницы, а не к заведующему отделением. Названия и состав веществ, обнаруженных лабораторией в таблетках, отцу ничего не говорили, зато главврач разобрался сразу. Подозрения Эллы оказались верны, таблетки содержали настоящий яд — очень сильное успокаивающее, которое ей не требовалось и которое не прописывали врачи. Над клиникой разразилась гроза, сестру Гермину уволили. Отец думал было подать в суд, но адвокат отговорил его, уж не знаю почему. Вскоре Элла оправилась, и история на этом могла бы закончиться.
Несколько месяцев спустя мы с Эллой, гуляя в парке, играли в придуманную ею игру: один должен сказать или показать другому нечто такое, что несказанно его удивит. В зависимости от степени удивления можно набрать до пяти очков. Например, я большим пальцем коснулся предплечья той же руки и получил за это два очка. В тот день Элла, вдруг просияв от радости, повела меня к гигантскому платану. Убедившись, что вокруг никого, она полезла в дупло, вытащила коробочку для лекарств и потребовала пять очков. Это и были те самые таблетки, с помощью которых ей удалось изгнать невинную сестру Гермину. Помню, как у меня застучало сердце, когда я понял, на что способна моя сестра. Объяснять она ничего не стала.
Считая весьма вероятным, что сестра Гермина не только потеряла свою работу, но и не нашла другую, я рассказал все отцу. Он воспринял новость на удивление спокойно, словно давно предполагал такое развитие событий. А мне строго наказал никому об этом не говорить.
На кровати лежала кукла, которую я прежде не видел, в белой блузочке с рюшами, в зеленых туфельках. Элле не хотелось на улицу. Я приласкал ее, а уж потом перешел к своим упрекам. Рассказал, как зол на меня отец, и не догадывается ли она почему? Элла покачала головой и сделала большие глаза. Я подзадоривал себя, точно зная: для Эллы главное, чтобы ее воспринимали всерьез.
— Ты ведь предвидела последствия, когда заговорила с ним о похищении человека.
Элла снова отрицательно покачала головой, а я твердо сказал:
— Не могу в это поверить.
Тут произошло нечто диковинное: Элла, отступив на несколько шагов назад, прижала руки к груди, как это делают порой исполнительницы арий, и с перекошенным злобой лицом заявила:
— Боюсь, у меня сейчас закружится голова. Тогда придется позвать сестру.
Никаких сомнений, она пытается заткнуть мне рот, угрожает приступом.
— Не знаю, чего ты добивалась своим предательством. Хотела защитить отца от меня? — выпытывал я.
— По-другому ты не понимаешь…
И она нажала на кнопку возле тумбочки, над дверью загорелась зеленая лампочка. Элла легла на кровать, схватилась за лоб и приняла до ужаса страдальческий вид. Недоглядев, она улеглась прямо на куклу, и та теперь давила ей в спину. Элла молниеносно вытащила куклу и успела бросить на пол, прежде чем открылась дверь. Вошла медсестра.
Элла подняла голову, как бы с большим усилием. Но взгляд ее был устремлен на меня, не на сестру. Я понял: предупреждает, чтоб я не выдал ее, когда она будет изображать страдалицу.
— Ну, что такое? — спросила сестра.
— Хорошо, что вы пришли, — ответил я. — У нее вдруг закружилась голова.
— Не надо преувеличивать! — выпалила Элла. — Я просто хочу пить.
— И это все?
Сестра подошла к раковине, взяла пластиковый стаканчик, сполоснула и наполнила водой. А мне при этом посоветовала запомнить последовательность ее движений, чтобы при следующем приступе жажды взять на себя труд открывания крана. Поднесла полный стаканчик Элле, кивнула нам — якобы любезно — и вышла.
— Зачем ты оклеветала меня перед отцом? — начал я снова, пока Элла не расслабилась.
Она пожала плечами, встала, с улыбкой отнесла стакан к раковине и вылила воду, не сделав и глотка.
— Я страшно зол на тебя, так и знай. И не уйду отсюда, пока ты не скажешь, зачем ты это сделала.
Она уселась с сигареткой в руке, приняв позу дамы, ожидающей поднесенного огня, я стал искать спички. Мне казалось, состояние у нее отличное, она как никогда бодра и внимательна, вот еще я бы не приставал. Обычно все делается, только как она хочет, таков неписаный закон.
Ей, говорит, достаточно было пожаловаться медсестре на плохое самочувствие, и мне тут же пришлось бы уйти. На книжной полке я нашел шкатулку, набитую пустыми спичечными коробками.
— А что бы изменилось? Думаешь, я лучше пойму твое поведение, если меня отсюда выгонят? — сердился я.
Элла нетерпеливо следила за моими поисками, поднеся руку с сигаретой к губам. Я попросил разрешения открыть шкаф, она кивнула, но спичек и там не оказалось, их просто не было в комнате.
— А чем вообще я заслужила твои упреки?
Игра ее показалась мне теперь не столь хитрой, сколь беспомощной. «Боже мой, — подумал я, — а где еще ей проявить коварство да лукавство, кого еще она может посадить в лужу?» Сменив тон, я предложил не делать из мухи слона. Просто я, мол, рассчитывал, что она ничего не скажет отцу о нашем разговоре, оттого и разозлился.
Не одна Элла почувствовала облегчение, когда лицо мое приняло дружеское, вернее, братское выражение, мне тоже стало веселее на душе. Все-таки я еще надеялся на ее совет — ну хоть бы знак, хоть бы намек на какое-то указание.
Она попросила меня раздобыть где-нибудь огня. К медсестрам я даже обращаться не стал, сразу побежал в киоск и примчался назад так быстро, что сразу сел на стул. Иногда меня раздражала ее манера курить: вдохнет часть дыма, а остаток зависает облачком возле ее губ, но она не дает облачку спокойно растаять, а ловит его и втягивает тоже, как будто после еды собирает крошки со стола в ладошку и жадно закидывает в рот.
Спросила, не будет ли это слишком, если она попросит меня привезти ей фагот или скрипку для пробы: ужас, до чего трудно принять решение, просто слушая радио. А я в ответ:
— Того человека все еще держат взаперти. Того надзирателя.
Элла замерла на миг, потом снова затянулась сигаретой, словно не услышала меня. Сказала, что в передвижной библиотеке есть энциклопедия, где изображены музыкальные инструменты, в том числе и
