которую успел туда положить, и снова свалил поверх грязной горы.
Он в своей комнате. Будь у меня хоть немного денег, я бы сразу ушел из дома. Я понял, что он меня на дух не переносит, и это было важным, хоть и не главным результатом всей истории с похищением, в этом смысле она сыграла положительную роль. Или это нормально, что дети однажды до смерти надоедают родителям? Забота и ласка у родителей имеют свои пределы и, когда запас исчерпан, сменяются досадой и враждебностью, как бывает и у других людей, вынужденных жить бок о бок.
Отец вернулся и у меня за спиной открыл дверцу холодильника. Было слышно, как он сполоснул что-то из посуды, я стоял у окна и не хотел оборачиваться. Он не преминул заметить, мол, если уж я принимаюсь за уборку раз в пять дней, то надо пройтись не только по видным местам, но и по углам. А я-то наперекор здравому смыслу ожидал от него каких-то примирительных слов…
— Я хочу есть! — Развернувшись, я заорал так, что даже самому это показалось чересчур.
Невозмутимо он ответил, что принес кусок мяса и поджарит его попозже. Вытер стакан и налил себе пива. Я уже собрался выйти, но он схватил меня за рукав и указал на стул. Вид у него был вполне доброжелательный, и я понадеялся, что все-таки сейчас дело пойдет на примирение, однако садиться не стал.
Зато уселся он, тут же спросив, побывал ли я у Эллы, и в ожидании ответа опустошив стакан. К чему он ведет? Может, собирается потребовать отчета о деньгах, выданных мне на термос для Эллы?
— Так что же? — допытывался он.
— Ты ведь знаешь, что я к ней ездил.
— Знаю от тебя, — бросил он, словно информация из такого источника большой ценности не имеет. — Но хотел уточнить, говорил ли ты с ней снова об этом деле.
— А о чем же еще? — вскинулся я.
Мы долго смотрели друг на друга, я видел, как в нем закипает ярость.
С тех пор я тысячу раз упрекал себя, что разум мне застила обида и я переоценил свою роль во всей этой истории. Тысячу раз спрашивал я себя, на каком основании считал отца Гераклом, способным выдержать любую тяжесть. Но тогда глаза у меня сузились больше, чем у него, и от негодования я дрожал сильнее, чем он. А поскольку я был еще и большим трусом, то вышел из кухни, а затем и из дому. Бегом по лестнице я ринулся в сторону Александерплац.
***
В те дни Марта выдерживала тройную нагрузку: киносъемки, учебу и меня. Будь у нее побольше свободного времени, она бы заметила, что я веду себя как-то странно, разговариваю подозрительно мало и постоянно отвлекаюсь. Или все-таки заметила, но объясняла моей ревностью к ее занятиям?
Вот она сидит за столом — лопатки, ложбинка между ними, — пишет курсовую. Сдавать ее только в начале семестра, целый месяц впереди, а она волнуется, что мы вообще не успеем съездить на Балтийское море. Я расселся позади стола в кресле-качалке, все никак не дочитаю первые две страницы книги, которую Марта сунула мне, как младенцу суют соску.
Утром, когда я вошел в грязную нашу кухню, на столе меня уже ждали августовские деньги на хозяйство, купюры разложены веером. Отец, должно быть, принес их сюда вечером или ночью, а теперь спит. Желая показать, какая ему выгода от хороших отношений со мной, я тут же перемыл всю посуду и протер пол. Затем вышел на улицу и в ближайшей кондитерской слопал пять или шесть кусков торта. Из-за этого меня мутило все утро и днем тоже, когда Марта сидела передо мною за письменным столом.
Вечером ей опять на киностудию, в последний раз. Поэтому я не просто помирал со скуки, я еще и знал: впереди ничего приятного. И все-таки приятнее ощущать одиночество рядом с ней, чем вдали от нее. А она все строчит страницу за страницей, да так торопливо, будто знает текст наизусть и боится позабыть.
Выдумав какой-то ничтожный предлог, ее мать заявилась к нам в комнату. Стукнула разок и тут же распахнула дверь, а Марта сердито взглянула на меня, потом на нее. Это был уже второй контрольный заход, до того Рахель интересовалась, останусь ли я ужинать. «Мы пока сами не знаем», — отмахнулась Марта, не спросив у меня.
На сей раз Рахели понадобились кухонные ножницы, может, Марта их видела?
— Так, мама, все в порядке. Не волнуйся! — раздраженно ответила та.
Только Рахель вышла, как Марта заперла дверь. Мне даже неловко стало, ждать-то нечего, какой толк от замка. Возвращаясь к письменному столу, она сделала шаг к качалке и наскоро меня поцеловала, а то я вроде совсем был не у дел.
Я заставлял себя читать, но никак не мог уловить нить детективного сюжета. А когда с очередной попытки все-таки разобрался, читать дальше мне и вовсе расхотелось.
— Долго тебе еще писать?
— Буду писать, пока не уйду.
Не стоило обижаться, откуда мне знать, какие у студентов порядки. Положив книгу на стол, я стал раскачиваться со всей силы, во весь размах полозьев, но отвлечь Марту не удавалось. Уж так углубилась в работу, мне даже завидно стало.
И музыку не послушаешь, наушников у Марты нет. От безысходности я решил ей все-таки рассказать, что произошло на даче в то воскресенье. Думал, хоть эта история заставит Марту оторваться от занятий! Вот я и спросил, не забыла ли она о нашей последней встрече в лесу и о своих подозрениях.
Сначала она дописала предложение, на что ушло некоторое время, а потом переспросила:
— Что ты говоришь?
Я повторил:
— Помнишь, мы хотели встретиться на даче, а не вышло?
Марта удивленно взглянула на меня:
— Помню, отчего же нет?
И снова взялась за работу. А я подумал: «Ну, долго тебе писать не придется!» И пошел: она тогда прямо и заявила, мол, что-то не так, и как в точку попала, я был вне себя, такое со мной приключилось, и надо это обсудить наконец.
В эту секунду раздался стук в дверь, и я увидел, как дверная ручка раз-другой качнулась вниз. Марта обернулась, сделала мне знак, чтоб молчал, и крикнула:
— Подождите минуточку!
До меня дошло, что она не слушала, вернее, не вслушалась и не поняла, сколь важны были мои слова. Подошла к кровати, стянула одеяло, снова кинула его на кровать и дважды хлопнула ладонью по подушке. Усмехнулась с таким видом, будто расстаралась ради нас обоих, и отворила дверь.
Рахель Лепшиц тут же устремила взгляд на кровать. Уж лучше б Марта воспитывала мать в мое отсутствие, хотя я тут, конечно, не чужой.
— Мама, что такое? — заговорила Марта, когда пауза, по ее мнению, чересчур затянулась.
Рахель с трудом пыталась вспомнить причину своего вторжения, я бы не удивился, если б она молча вышла. Но она справилась с замешательством — возможно, разгадав шуточку своей дочери. И, оторвав взгляд от кровати, спросила, не слушаем ли мы сейчас радио.
Мы с Мартой, понимающе переглянувшись, не рассмеялись, а дружно покачали головами. А Рахель на это: по радио передают, что умер Вальтер Ульбрихт. Минутку еще постояла, словно не решаясь оставить нас наедине с этим известием, затем все-таки ушла.
Марта взяла подушку с кровати, подложила себе на стул и снова принялась за работу, не говоря ни слова. Как-то бессердечно, по-моему. Нет, я не особый поклонник Ульбрихта, но некоторого осмысления новость все же заслуживала. Меня она задела за живое, будто ушел кто-то из моего окружения. Ульбрихта я знал лучше всех других руководителей нашей страны, хотя в последнее время о нем почти не упоминали. А в моей школе его портреты висели повсюду, даже в физкультурном зале и на лестнице.
Не было слышно, как она пишет, только локоть тихонько ехал по столу в сторону. Мне вспомнилась фраза из моего школьного сочинения по поводу его 75-летнего юбилея: «И за это мы всегда будем относиться к нему с любовью и уважением».
— Как думаешь, фестиваль теперь прикроют? — спросил я у Марты.
— А тебе-то что? Разве это твой фестиваль? — ответила она.
Листок весь исписан, она полезла в ящик стола за новым. Марта часто путалась в своих бумагах и
