Они затаились в жаркой тишине, обратившись в слух. Временами в соседней комнате раздавались приглушенные звуки, иногда они исчезали, потом появлялись снова… Карион не уходил, он что-то делал, и в конце концов у Элия лопнуло терпение. Что с того, если он привел сюда Дейру? Он уже взрослый и способен отвечать за свои поступки. Он жестом велел девушке молчать и оставаться на месте, после чего осторожно выглянул в соседнее помещение и — в следующую секунду резко бросился вперед. Его взгляд метнулся к столу; мгновением позже Элий протянул руку, схватил нож и, приподнявшись на цыпочки, одним махом обрезал веревку. Его сознание обжег звук упавшего тела — юноше почудилось, что это стук чего-то неживого. Но нет… Закашлявшись, Карион инстинктивно схватился за шею и даже не зажмурился от хлесткого удара по щеке, каким наградил его Элий.
— Хотел бы я знать, кто из богов лишил тебя рассудка?! А если б это увидела мать?!
Побелевшие губы Кариона шевельнулись, а мучительно расширенные темные глаза уставились на вделанный в потолок железный крюк, к которому некогда была подвешена колыбель, а теперь болтался обрывок веревки. Потом перевел взгляд на Элия и увидел рядом с лицом брата лицо незнакомой девушки, смотревшей с любопытством и испугом.
— Это было… неправильно, — прошептал он и прибавил: — Я завтра же уеду в Афины.
— Это не неправильно, а глупо! Или, пожалуй, не глупо, а расчетливо! Ты привык все делать напоказ, тебе нужно было покрасоваться даже… в смерти! — яростно вскричал Элий. — И поразят меня громы Юпитера, если я позволю тебе уехать в Афины прежде, чем ты окончательно приведешь свои мысли в порядок!
— Мысли? А как быть с чувствами? Повисла пауза.
— Тебе что, некого любить?
Внезапно Карион слабо улыбнулся и, отыскав руку брата, легко сжал ее в своей.
— О да!
ГЛАВА IX
Ливия лежала и думала, глядя на косо падающие в полуоткрытую ставню солнечные лучи и тонкие прозрачные тени на полу и стенах и наслаждаясь приятной тишиной. На какие-то мгновения (в последнее время это случалось все реже) шумный суетливый мир остался там, за стенами спальни, здесь же царил почти осязаемый мягкий покой.
Вчера она слишком поздно вернулась домой и потому, вопреки обыкновению, позволила себе немного понежиться в постели.
Сейчас Ливий не хотелось никого видеть. Она представила, как после умывания и завтрака проскользнет в сад и будет бродить между облитых неярким утренним светом теплых колонн знакомых с детства платанов, удивляясь их спокойному величию и впитывая их силу.
Она ездила в имение к Дециму и вернулась совершенно опустошенная и в то же время странным образом просветленная — и что-то понявшая для себя. Благодарение богам, оно почти ушло, то, появившееся в свете последних событий чувство, будто в самой сути жизни заложено некое трагическое начало, будто с течением лет человек только теряет: молодость, чувства, близких людей. Себя.
Веллея родила девочку и при этом осталась жива. Она лежала в постели, такая худенькая и бледная; казалось, будто видны лишь неподвижные черные глаза и окаймлявшая лицо полоска темных волос.
Она так измучилась, что у нее не осталось сил даже для радости, а Децим плакал в соседней комнате в объятиях Ливий: то ли от раскаяния, то ли от сознания миновавшего несчастья.
— Пусть девочка, — говорил он, — все равно я больше не заставлю Веллею рожать. Как я вел себя, Ливия, и что делал, ты даже не представляешь! Я мог оскорбить ее и без конца попрекал тем, что она не может выносить хотя бы одного ребенка, тогда как другие женщины рожают по десять. Я переспал со всеми молодыми рабынями, какие есть в имении, — Веллея прекрасно знала об этом и все терпела. Я обвинял ее в том, что моя жизнь не удалась. И… что теперь? — Он беспомощно уставился на сестру.
Ливия не удивилась. Она сказала:
— Теперь исчезнет все наносное, ты перестанешь попусту растрачивать себя.
Децим в сомнении покачал головой:
— Не знаю, не знаю. Помнишь, однажды ты вспомнила, как я сказал: «Наше будущее уже существует»?
Ливия кивнула.
— И мы, — продолжил Децим, — существуем в нем — такие, какими нас создали боги, какими нас сделает прожитая нами жизнь. Ничего не меняется: мы — это и есть наши слова, мысли, достоинства и недостатки. Все совершенное, передуманное мною — это и есть я. Разве я смогу избавиться от этого? — И прибавил со вздохом: — Судьбу-то в кости не выиграешь…
— Вы можете переехать в Рим. Сейчас у нас два дома; мы вновь поселимся у Луция, а ты станешь жить в отцовском, — сказала Ливия, хотя была уверена в том, что Луций не придет в восторг от такого предложения.
— Нет, — невольно отстранившись, ответил Децим, — основная часть моей жизни прошла здесь, мне уже не оторваться от нее. Я и не заметил, как они вошли в меня — эти пейзажи, этот воздух, эти тихие сумерки, весь тот уклад, что издавна существует здесь. Рим манил меня все эти годы, но то был зов призрака, заглушивший голос настоящего. Он научил меня ненавидеть даже тебя. Мне казалось, ты удачливее, тебя любят боги…
Ливия думала о том, что время все расставило по своим местам, можно сказать, многое решило за них. Вот и она знала наверняка, что будет жить с Луцием Ребиллом до скончанья своих дней, и ничуть не жалела об этом. Ее любовь превратилась в воспоминания, приятные, иногда печальные, но — не слишком тревожащие душу.
Женщина потянулась в постели и вдруг вспомнила, как впервые взяла на руки свою племянницу, крошечную Ливиллу, и заглянула в ее похожие на кусочки гладкого темного мрамора непроницаемые глазки, и тут же почувствовала, что жизнь открывает новую дверь — туда, где полно неожиданных, забавных и приятных впечатлений. И света.
«Никогда не плачь!» — мысленно произнесла она, обращаясь к девочке.
…Ливия улыбнулась, вспоминая эти минуты. Как все-таки прекрасна сельская жизнь, прекрасна именно своей безыскусностью, особенной изящной простотой! Эта матовая песочная штукатурка стен в жилище, безо всякой росписи, окрашенная то в неяркие таинственные тона сумерек, то отражающая густые, глубокие и тревожные цвета заката, то отливающая золотым сиянием дня! А краски природы, а этот воздух, вызывающий почти чувственное наслаждение, особенно в первые часы приезда из Рима, а эта всеобъемлющая, глубокая, казалось, порожденная самой вечностью тишина… Возможно, она, Ливия Альбина, тоже когда-нибудь поселится там…
Тихонько вздохнув, женщина поднялась с постели. Пора возвращаться в прежнюю жизнь. Она уже собиралась кликнуть рабынь, как вдруг в дверь тихо постучали, и следом за этим, не дожидаясь, ответа, в спальню вошла Аскония. Ливия постаралась не выдать удивления.
— Садись, — предложила она после приветствия.
Девушка присела с едва слышным вздохом. Несколько секунд мать пристально смотрела на дочь. Асконию нельзя было назвать красивой, она также не обладала ни тем непобедимым очарованием, каким могут похвастать иные молодые римлянки, ни живым воображением, ни сильным характером, ни пытливым умом. Ей всегда как будто бы чуточку не хватало чего-то, ее не приучили высказывать свое мнение, она привыкла опираться на общепринятые суждения, и могла стать хорошей исполнительницей чужой воли: послушной женой, мудрой матерью семейства. Зачастую Ливий было трудно понять, в каком настроении пребывает дочь, — Аскония всегда казалась собранной, серьезной. Она обладала замкнутой натурой, и порой женщине думалось, что это — следствие недостатка особого сердечного внимания. Ливия любила своих детей, переживала и болела за них, но… боги не наделили ее способностью растворяться в этой любви, позабыв о себе. Ливия прекрасно справлялась с ролью матери, но… какой матерью она была на самом деле?
