Жизнь с Луцием представлялась ей большим, мягким серым покрывалом, на котором пестрело несколько неровных, ярких заплат, неуместных, как цветы на снегу, — то были отношения и встречи с Гаем Эмилием. И ей хотелось лечь под это покрывало, оторвав заплаты, и проспать под ним до конца жизни. Но… Гай Эмилий! Что бы ни случилось, рядом с ним мир воспринимался таким, каков он есть, тогда как, живя с Луцием, она была вынуждена к чему-то приспосабливаться и тем самым что-то терять. Жалела ли она об этом? Нет.
Зачем она ехала в Афины? Ливия не знала ответа на этот вопрос. Или, вернее всего, не хотела знать. Она решила рассказать ему о том, что случилось, мысль о его неведении не давала ей покоя. Желала ли она нарушить сон его жизни, вовлечь в страдания, заставить разделить их с нею и тем самым облегчить свою ношу? Она хотела встретиться и поговорить с ним, а потом вернуться в Рим. Вот и все.
Рим… Даже сейчас он был с нею, в ней — в воспоминаниях, в тоске по детям, и отчасти — вокруг нее. В первый же день плавания Ливия заметила на «Амифитрите» некую странную пару. Женщину она встречала и прежде, да и мужчина показался ей знакомым. Закутанная с головы до пят в плотные одежды женщина имела безразлично-усталый, даже несколько изможденный вид, ее пронзенные черными точками зрачков бледно-голубые глаза холодно и неподвижно смотрели на мир. Однако она часто возбуждалась без видимых причин и злобно покрикивала на свою невозмутимую темнокожую служанку. А мужчина казался таким же непредсказуемым, мрачным, как черные водяные бугры ночного моря. Они говорили на латыни, и однажды Ливия невольно подслушала их разговор, в котором прозвучало обжигающе знакомое имя. Сначала мужчина что-то тихо рассказывал своей спутнице, и она молча слушала. Потом воскликнула:
— Почему ты мне не говорил!
— Откуда я знал, что ты встретишься с этим мальчишкой? Да, я жил рядом с ним несколько лет и знал, что он твой, но не мой…
— Я не спрашивала его имя, настоящее имя… — Она пробормотала эту фразу, как заклинание.
Он сделал паузу.
— Помнишь, кто дал ему это имя?
— Ты.
— И ты никогда не знала, почему. Ни у кого и никогда ты не спрашивала настоящих имен…
Женщина засмеялась леденящим душу смехом, а мужчина пристально смотрел на нее и молчал, пожираемый вечно тлевшим в его душе огнем.
Ливия видела, как эти двое сошли на пристани в Путеолах и исчезли в толпе. И больше никто и никогда не встречал в Риме куртизанку Амеану. Ее особняк был продан, и разочарованные поклонники мало-помалу протоптали дорожки к домам других красавиц. Болтали, будто ее отравили, зарезали, увезли силой или будто она, страшась надвигающейся старости, добровольно удалилась в изгнание, или что ей пришлось уехать, поскольку некий ревнивый любовник изуродовал ей лицо. Что ее видели в Афинах, Александрии, что, решив оставить прежнюю жизнь, она вышла замуж и нарожала детей. Правды не знал никто, и Ливия не рассказала об этой встрече никому, кроме верной Тарсии.
…Она шла по улице и думала о том, как встретится с Гаем, как посмотрит на него и что скажет. Она не замечала того, что ее окружало, все ушло в даль, в воспоминания. Ответы на самые важные, значимые вопросы лежали за гранью видимого и понимаемого ею.
Возможно, была виновата печальная, серая, пасмурная погода, но только сейчас у Ливий не возникало ощущения новизны мира, как это случалось раньше во время приезда в Афины, и женщине казалось, будто она безнадежно постарела душой. С замиранием сердца, томясь от болезненного ощущения непредсказуемости, подошла она к риторской школе. Оказалось, Гая сегодня нет, он остался дома, и Ливия спросила, как его найти. Выяснилось, что он живет совсем близко, почти в центре Афин.
И вот знакомые улицы: ветвистый свод раскидистых деревьев, временами доносящийся откуда-то теплый кухонный запах, белые стены домов…
Ливия вошла в маленький, чисто прибранный дворик и смело направилась в дом. Она постучала, и ей ответили, кажется, по-гречески. Мужской голос. Голос Гая Эмилия!
Он сидел во второй, по ее представлениям, ужасающе бедной комнатке с низкими потолками и голыми стенами и что-то писал на листе папируса. Они встретились взглядами, и женщина невольно вздрогнула. Глаза Гая… Не то чтобы горе оставило в них след: они были такими, будто всегда знали, что в мире не существует счастья. И вновь в его лице появилось выражение, будто все это время Ливия находилась в соседней комнате.
— Ливия! — Он немедленно встал и подошел к ней. — Ты?!
— Да, я приехала. — И сразу предупредила: — Не беспокойся, ненадолго. Поговорим, и я… уйду.
— Хорошо, — согласился он. — Прошу тебя, садись. Придвинул табурет… Ливия села, не снимая плаща. Гай нисколько не суетился, он был совершенно спокоен. И когда произнес первые фразы, Ливий почудилось, будто они продолжают только что прерванный разговор.
— Я понимаю. Но ты не должна волноваться, все обошлось. Конечно, в первую очередь я виню себя. Не многие живут так, как я, словно бы вне времени, все божественное находится в непрерывном развитии и движении, об этом следует помнить. Я не говорил Кариону о том, что те взгляды, какие в юности кажутся незыблемыми, нередко не имеют пользы в дальнейшей жизни, что не надо сравнивать воображаемый мир с реальным. О первом можно грезить, но любить нужно второй, хотя он не всегда хорош. Он воспринимал мою жизнь, как пример для подражания, решив, что я, как Диоген, не считаю себя обделенным, поскольку сам выбрал судьбу. А так ли это?
Ливия молча слушала. Потом промолвила:
— Он продолжил учебу?
— Да. Говорит, что не может слагать стихи, но думаю, это пройдет. К сожалению, иногда даже хлеб души может оказаться горьким. — Гай сделал паузу, потом снова заговорил: — Мы беседовали очень откровенно, и могу признаться, Ливия, я нашел в этом юноше сына, сына, которого у меня никогда не было. Я благодарен судьбе. И тебе. Ведь это ты привезла Кариона в Афины! А он, и правда, очень умен. И я его люблю… Знаешь, однажды он сказал: «Ни одну поэму нельзя дописать до конца, потому что жизнь всегда продолжается». Все будет в порядке. Я ему помогу.
— Конечно, — сдержанно произнесла Ливия, — только я приехала не из-за Кариона. Случилось кое- что посерьезнее.
— Да? — осторожно промолвил Гай Эмилий.
Его поза и взгляд выражали тревожное ожидание. Ливий почудилось, что между ними возникла невидимая стена. Гай явно не желал и боялся вникать в ее проблемы. Похоже, он утратил былую чуткость. Ливия чувствовала себя непрошеной гостьей в чужой жизни. И все же решила быть безжалостной до конца.
— Мой муж умер. Гай чуть отпрянул:
— Луций Ребилл?!
— Да. И я виновата в его смерти.
— Но… каким образом?
— Это был сердечный приступ. Я сказала Луцию нечто такое, с чем он все равно не смог бы жить. Его, как и всех нас, погубила… любовь.
— Любовь? — довольно холодно промолвил он. — Прости, Ливия, но, по-моему, он любил только… деньги.
— В каком-то смысле… Но он был неглупым человеком и понимал, если можно так выразиться, приземленность материальных благ. Он ценил их, да… А любил… сына.
— Ах, у вас же есть еще и сын… С ним все в порядке?
— Да, насколько это возможно после такого удара.
Немного помолчав, Гай произнес:
— Я мало что понял, Ливия. Будет лучше, если ты расскажешь подробно.
— За этим я и приехала.
Ливия заметила, что Гай беспокойно поглядывает на дверь, и тут же вспомнила: его жена! Очевидно, она должна прийти с минуты на минуту. Первым порывом женщины было встать и уйти. Но она не смогла. Ее, словно невидимой цепью, приковывали взгляд Гая, его голос. О, бессмертные, до сих пор! К тому же теперь он смотрел не только тревожно, но и сочувственно…
