Ливия и Луций сильно задержались с отъездом и прибыли в Афины только в июльские иды (середина июля). То было самое жаркое время греческого лета, солнце пылало в небе раскаленным углем, все дороги были словно посыпаны золотой пылью, и даже сам воздух казался огненным. И Ливия с какой-то особенной жадной радостью смотрела на уже виденные прежде, иззубренные вершинами гор великолепные горизонты, узкие улицы и словно бы кипящие потоки людей на Агоре. Странно, теперь этот город показался ей другим, он будто бы поменял свои краски, свой облик. В это же время в Афинах находился Марк Антоний со своей новой женой, сестрой Октавиана, Октавией; он посещал лекции философов, участвовал в риторических состязаниях и различных празднествах, потому жизнь города казалась более оживленной, чем прежде. И все-таки дело было в другом. Ливия вспоминала, как когда-то давно Луций преподнес ей шкатулку, и она открыла ее, надеясь увидеть там еще что-то, но шкатулка была пуста, и тогда Ливия почувствовала разочарование, — несмотря на то, что получила в подарок дорогую, красивую вещь. Примерно такие ощущения охватили ее сейчас, по приезде в Афины. Чего она ждала от той поездки? Оживления воспоминаний, свидания с прошлым? Она и сама не знала…
Они с Луцием сняли дом в центре города и умело сочетали развлечения с делом: Луций старался бывать везде, где присутствовал Антоний, и внимательно прислушивался к его речам; кроме того, они с Ливией посетили театр, совершили прогулку по морю. Асконию брали с собой или оставляли на попечении няни. Вообще-то Луций не хотел везти девочку в Афины, но Ливия настояла: она желала, чтобы дочь увидела другие города и других людей.
Однажды Ливия отправилась на рынок в сопровождении двух рабынь: своей новой служанки и няни Асконии. Дело близилось к закату, здания и деревья отбрасывали длинные тени, волосы женщин светились золотисто-красным ореолом, а на лица ложились нежные краски позднего солнца. Ливия купила все, что хотела, и они пошли обратно. Вскоре свернули на тихую улочку, и молодая женщина любовалась медленным танцем пылинок в лучах неяркого света, расплавленным золотом на далеком горизонте, немного усталым, обволакивающим душу спокойствием этого огромного мира. Почти каждый дом в Афинах был окружен благоухающим садом, тогда как в Риме властвовал голый камень…
Потом они вышли на улицу пошире, осененную светло-зелеными вершинами деревьев и испещренную светотенью, и тогда Ливия увидела… Впереди шел человек, мужчина, шел не спеша, словно задумавшись, и было в нем что-то странно знакомое… Внезапно сердце Ливий забилось в исступленной и пылкой надежде. Объятая жаркой волной, она внимательно пригляделась к нему: одетый, как грек, с виду человек не праздный, явно идущий привычной дорогой, очевидно, домой. Нет, конечно, она ошиблась. Ливия не могла ни с того, ни с сего ускорить шаг и обогнать незнакомца, чтобы заглянуть ему в лицо; между тем мужчина свернул в один из проулков и исчез, а Ливия весь вечер не находила себе места. Вероятно, то было ниспосланное небожителями видение! В Афинах по-другому думалось о богах, и Ливия тайком неистово молилась: не холодному, непреклонному Юпитеру и не Венере, а Аполлону, покровителю муз. Она не могла сказать, почему выбрала именно его; возможно, потому, что Аполлон был единственным богом, о котором Гай Эмилий отзывался с явной симпатией: не бог порядка, власти и собственности, а бог искусства, преобразующий сиюминутное в вечное, суетливую действительность — в высокий и значительный мир.
Ливия вспомнила, как однажды Гай Эмилий сказал: «Борьба за будущее — зачастую всего лишь игра страстей и ничего больше». Возможно, он был прав, но сейчас ей не хотелось в это верить.
Ливия шла по еще спящим улицам, вспоминала слова Юлии о том, что взамен потерянного человек всегда обретает что-то новое, и мысленно возражала подруге: «Да, жизнь потягивает тебе что-то новое, но при этом незаметно крадет частичку тебя, и все чаще случается так, что ты довольствуешься всего лишь памятью чувств». Ей все чаще случалось думать о Гае Эмилии с легкой грустью, без прежней пронзительной душевной боли, и хотя недавний случай странной встречи с призраком прошлого всколыхнул ее чувства, сказать по правде, она совершенно не верила в то, что, если даже Гай жив, они когда-нибудь свидятся наяву.
Внезапно Ливий стало страшно. Она с трудом успокоила себя, глядя на кажущийся совсем близким, удивительный, величавый Акрополь, такой светлый и поразительно воздушный на фоне крутых мрачных склонов холма с целым лесом черно-зеленых кипарисов у подножья. Афины — тесные улочки, плоские крыши — еще спали, лишь кое-где попадались бредущие навстречу крестьяне с навьюченными ослами, да женщины-рабыни с глиняными кувшинами на головах.
Что ни говори, в Афинах сердце невольно освобождалось от цепей безнадежности и тоски, уступавших место ясности духа, позволяющей властвовать над любыми, самыми разрушительными страстями. Она приехала сюда отдохнуть и развлечься и не станет думать о том, что попусту тревожит душу, мешает спокойной и в общем-то весьма благополучной жизни.
Так она шла все дальше и дальше, позабыв обо всем: о том, что никого не предупредила о своей прогулке, о том, что нельзя идти вот так, одной, без сопровождения мужа или хотя бы рабынь. И в выражении ее лица было все то же, некогда поразившее Гая Эмилия сочетание мечтательности и воли.
Вскоре она вернулась обратно. Как выяснилось, никто не заметил ее отсутствия. Рабыни были заняты домашней работой, а Луций, очевидно, думал, что она у Асконии. Ливия в самом деле прошла к дочери, пожелала ей доброго утра, а потом, пока девочку причесывали и одевали, вернулась в сад и нашла там мужа — на ложе под деревьями, где было устроено что-то наподобие триклиния: в ожидании завтрака он потягивал сильно разбавленное вино. Перед ним стояло блюдо с оливками и свежим сыром.
— Аскония проснулась? — спросил он после обычного приветствия.
— Да, — отвечала Ливия, — ее одевают, скоро она будет здесь.
Луций махнул рукой, приглашая садиться, и Ливия опустилась на край сидения.
— Мы уезжаем? — спросила она.
— Да. Завтра. Меня ждут дела. К тому же мы вроде бы все посмотрели. Правда, я так и не понял, почему ты не пожелала посетить Акрополь.
— Не знаю… Вернее, я хочу, чтобы осталось нечто не увиденное, не познанное, что влекло бы меня сюда, и потом… Кто я такая, чтобы прикасаться к греческим святыням?
— Ты — римлянка, — сказал Луций.
— Римлянка! Все народы ненавидят римлян. Мы растоптали их свободу и ничего не дали взамен.
— Рим всегда был великодушен к Греции, — возразил Луций.
— Это мнимое великодушие. Нельзя судить по Афинам; ты не видел другой Греции — разрушенной, ограбленной, опустошенной. Да, Рим, как никто, способен создавать богатства, но он не умеет их распределять, в результате — все блага одним, а все лишения — другим. И дело не в том, что мы сотнями вывозили их статуи, мы уничтожили величие духа, чувство единения, какими издавна славилась Греция.
Луций выслушал ее со снисходительным молчанием. Потом улыбнулся.
— Речь, достойная выступления в сенате. В целом ты, конечно, права. Только не надо забывать о том, что все на свете не могут быть богатыми и счастливыми, так уж устроен мир. Что касается Рима, в нем осталось ровно столько жестокости, сколько необходимо для того, чтобы быть справедливым. Да, если воля какого-либо народа истощается, он умирает, но в этом повинен не Рим. Это просто история. Женщины не умеют рассуждать о политике: они или повторяют то, что где-то слышали, или сравнивают свои представления о жизни людей в семье и обществе с законами развития мира.
Пришла Аскония, и Луций объявил ей, что они уезжают в Рим. Девочка обрадовалась: ей надоела афинская жара, и она соскучилась по своим игрушкам.
После завтрака Ливия все-таки решила подняться на холм — одна. В день перед отъездом Луций был поглощен делами — он сразу куда-то ушел, две служанки тоже сбились с ног от домашних хлопот, Аскония обычно проводила утренние часы с няней, и Ливия беспрепятственно покинула дом. Она оделась очень скромно и накинула на голову полупрозрачное покрывало для защиты от солнца и пыли.
Возвышающийся над шумом и суетой, над лесом кипарисов и морем плоских крыш Акрополь казался удивительно неземным. Может быть, там она сумеет привести в порядок мысли и понять, чего же все-таки ждала и — не получила от этой поездки?
Слегка подобрав полы одежды, Ливия поднималась по неширокой тропинке, огибающей холм с востока на запад. Она не оглядывалась назад, чтобы не видеть темно-серых скалистых склонов, — ее пугала крутизна пути.
Ветер обжигал лицо и руки, земля дышала огнем, и воздух дрожал, как над жаровней. Вскоре Ливия
