Гай рассказал обо всем, что случилось с ним за эти годы. Умолчал только о том, что пытался лишить себя жизни.
— Теперь я на многое смотрю по-другому. Наверное, все мы в чем-то равны перед богами. Раньше я этого не понимал. — Он усмехнулся. — Когда-то я считал ниже своего достоинства садиться за один стол с Элиаром и Тарсией, а сам женился на своей вольноотпущеннице. Кстати, как поживает твоя рабыня? И что с Элиаром?
— Он остался жив. Служит в одном из легионов армии Октавиана. А Тарсию я отпустила на свободу. Теперь у нее два приемных сына.
— Вот как? Значит, все хорошо? Я всегда считал, что в лице Элиара Рим теряет хорошего воина. Стало быть, ему удалось скрыть свое прошлое?
— Да. Помог один человек. И потом время было такое: рабы толпами бежали из Италии, всюду грабежи, разбои, война — не всегда разберешь, кто есть кто. — Она говорила безразлично, устало, ее взгляд ускользал — точно что-то в ней вдруг ослабло, порвалась какая-то главная, быть может, слишком сильно натянутая струна.
— Что ж, — промолвил Гай, — очевидно, все мы получили то, чего заслуживали.
Ливий почудилось, будто его слова прозвучали слишком беспечно, и эта беспечность была сродни безжалостности.
Они молчали несколько минут, потом Гай внезапно заметил, что Ливия плачет. Ее зеленовато-карие глаза были широко распахнуты и неподвижны, а по лицу струились слезы. Гай нашел ее руку и сжал в своей.
— Все кончено, — сказала Ливия.
— Ничего не может быть кончено. Вот ты, а вот я, мы живы и вместе — хотя бы сейчас.
Он привлек ее к себе и осторожно провел пальцами по обнаженной, нежной коже руки, а потом коснулся губами шеи.
Ливия отстранилась. Теперь ее глаза были сухи.
— Зачем? Мне не нужна ни твоя снисходительность, ни твоя жалость! Если ты думаешь, что…
— Я ничего не думаю! — перебил Гай. Его взгляд стал другим, в нем переливался странный блеск, одновременно тревожный и страстный. — Я просто люблю тебя и хочу до невозможности…
А потом все произошло так стремительно, что у обоих перехватило дыхание. И наслаждение было особенно острым именно от быстроты и внезапности случившегося.
И вот они — обнаженные на песке, и все горячее — кожа, солнце, камни, поцелуи и взгляды. Много лет спустя, вспоминая эти мгновенья, Ливия задавала себе вопрос: случайно ли Гай забыл об осторожности или она сама заставила его сделать это, применив особую, тайную, вечную женскую власть? Возможно, именно тогда у нее возникла мысль удержать возле себя хотя бы какую-то его часть, пусть воплощенную в ком-то другом, и таким образом сделать его своим навсегда? Скорее всего, так. Эта внезапная встреча в многолюдном городе, да еще по пути к Акрополю, в последний день ее пребывания в Афинах и стремительное бурное сближение на берегу моря — все было предопределено, и будущее выстроилось так, как оно должно было выстроиться, пролегло по заранее назначенному пути… Но сейчас она не думала об этом, ей было не до размышлений: Гай поднял ее на руки и понес в воду, в объятия упругих струй, и они лежали на плоском камне, и волны смывали все — и печаль, и тревогу, и боль былой разлуки…
И все-таки Ливия не могла забыть о том, что отныне Гай принадлежит и другой. Таково разрушительное свойство повседневности: человек неминуемо привыкает к тому, что его окружает, прирастает к нему, даже если осознает свое существование как плен, а если нет? Отныне Гай сможет прожить и без нее. И сколь неестественной и дикой ни казалась Ливий предстоящая разлука, она должна и сможет уйти.
…Они выбрались на берег, и все повторилось снова, и потом Ливия медленно стряхивала песок с разгоряченной кожи, а Гай говорил. Он сказал ей много нежных и ласковых слов, но она не слушала: как ни странно, сейчас такие слова не имели значения. Дождавшись, когда он умолкнет, женщина твердо произнесла:
— Возвращайся в Рим, там мы сможем видеться так часто, как захотим. В Риме тоже есть риторские школы. Насчет денег можно не беспокоиться…
Гай не дал ей договорить, быстро приложив пальцы к ее губам.
— Боги помутили твой разум, если ты предлагаешь мне такое, Ливилла! Теперь ты знаешь, где меня найти. Я буду ждать тебя в Афинах. Всегда.
Ливия опустила голову, а потом посмотрела вдаль, на море. Часто ли она сможет приезжать в Грецию? Раз в год, а то и реже. Все остальное время у Гая будет своя жизнь, и он постепенно забудет ее.
Перед тем как тронуться в обратный путь, они снова искупались. У Ливий не было с собою ни гребня, чтобы причесать спутанные и мокрые волосы, ни лишней булавки, чтобы зашпилить приведенную в беспорядок одежду, но это не имело значения, потому что сердце разрывалось на части.
Они добрались до центральных улиц и долго стояли, не в силах расстаться. Оба чувствовали — стоит разойтись в разные стороны, и вновь навалится тяжелое, безмолвное ожидание чего-то могущего перевернуть жизнь. Они знали, что будет: пустые улицы, одинаковые дома, бесцельное движение толпы, эта страшная обыкновенность всего, что их окружает, а настоящая жизнь — лишь в предвкушении счастья, долгом-долгом, почти как вечность.
…Около двух месяцев спустя Ливия сидела в саду своего римского дома и беседовала с Тарсией. День стоял пасмурный, но серое небо казалось высоким из-за пронизывающих его тончайших темных облачков, да еще из-за птиц, тревожно круживших где-то там, в недосягаемых просторах.
Аскония и Карион стояли невдалеке, под деревьями, болтали и смеялись. Русоволосая сероглазая Аскония внешностью и нравом походила на Луция. Спокойная, рассудительная, разумная, она, как и следовало маленькой патрицианке, никогда не зналась с детьми вольноотпущенников и рабов, предпочитая дружить, например, с дочерьми Юлии, и делала исключение разве что для Кариона.
— Я так переживаю за его судьбу, — говорила Тарсия, глядя на старшего из двух своих приемных сыновей. — Он окончил начальную школу и что дальше? Он уже теперь пытается слагать стихи, а по успехам в чтении и письме далеко обогнал своих сверстников. У него нет такого отца, который мог бы обучить его какому-нибудь ремеслу, и я не хочу, чтобы он пополнил число клиентов, живущих подачками с господского стола.
— Он должен продолжить обучение в грамматической, а после — в риторской школе, — уверенно произнесла Ливия. — Все расходы я возьму на себя.
— Дело не только в деньгах, — вздохнула Тарсия. — У него нет имени, которое позволило бы ему учиться в такой школе. Сын вольноотпущенницы и легионера среди сыновей богатых и знатных людей — это невозможно!
— Подожди, — помолчав, сказала Ливия, — придет время, мы что-нибудь придумаем.
— В каком-то смысле я больше спокойна за Элия, — промолвила Тарсия, глядя на сидящего рядом мальчика. Он был наказан за то, что подрался с сыном одной из рабынь Ливии.
С яркими, как летнее небо, озорными глазами, светлыми вихрами и обиженно оттопыренной нижней губой, он казался таким смешным оттого, что постоянно подпрыгивал и дергался в разные стороны, готовый сорваться с места.
— Да, этот не пропадет! — улыбнулась Ливия, потом спросила: — От Элиара есть вести?
— Пока нет. Мы так редко видимся, что, боюсь, он совсем меня забудет.
— Полагаешь, у него есть другая женщина? — осторожно спросила Ливия.
Гречанка усмехнулась:
— Скорее, другие. Как ты думаешь, госпожа, если мы видимся раз в несколько месяцев? А за армией следует толпа таких женщин, как… как настоящая мать Элия!
— И как ты к этому относишься? Тарсия пожала плечами.
— Что я могу поделать! — И прибавила, показав на сидящего рядом мальчика: — Лишь бы он больше не приносил мне вот таких сорванцов!
Женщины невольно засмеялись.
— Я беременна, — вдруг сказала Ливия.
