Менделеев

уже закончил приведение в порядок своей библиотеки и архива.

Заботы о семье не отменяли того обстоятельства, что сам Дмитрий Иванович снова не был в ней счастлив. Второй брак, совершённый по страстной любви, как и следовало ожидать, не стал для него спасением от непонимания. Менделеев был бесконечно добрым, нежным, но одновременно очень трудным человеком, со своими незыблемыми ценностями, которые далеко не все были в состоянии разделить. Анна Ивановна оказалась к этому не более готова, нежели в свое время Феозва Никитична. Даже Иван Дмитриевич Менделеев, в своих воспоминаниях убеждающий читателя в том, что первый брак отца не мог иметь будущего и что высокую нравственную связь он обрел только в союзе с его матерью, тем не менее пишет об «отдельных вспышках разногласия, которых при самостоятельном и горячем характере обоих нельзя было, конечно, во всём избежать, при постоянной совместной жизни»: «Это не был банальный буржуазный брак того времени». Первые годы постоянным предметом недовольства Анны Ивановны была щедрая помощь Дмитрия Ивановича прежней семье. Но это был не единственный камень преткновения между ним и молодой супругой, которая продолжала считать себя художницей, любила приемы, выезды, театр — тот образ жизни, который Дмитрий Иванович на дух не переносил. Он писал сыну Владимиру, который был, наверное, его единственным конфидентом: «Женщины убеждены, что всё на свете должно делаться только для них, для их радости, счастья, спокойствия. Детей сдаст нянькам и боннам, и ладно, а сама в Гостиный двор, в театр. Противны мужчины-шалопаи, противны также и женщины- шалопаи». Кстати говоря, вряд ли только случай виноват в том, что факт тяжелой болезни Владимира был скрыт от Дмитрия Ивановича…

Менделеев, одним из удивительнейших качеств которого была способность при любых обстоятельствах оставаться в одиночестве, то есть наедине с решаемыми проблемами, иногда с трудом находил место для своих размышлений. Летом его очень выручало дупло огромного дерева в Боблове, куда Дмитрий Иванович взбирался по приставной лестнице, чтобы скрыться от «отдельных вспышек разногласия» сначала с первой, а потом и со второй женой. Александр Блок, почти открыто не любивший тещу, после смерти Дмитрия Ивановича написал: «Тема для романа. Гениальный ученый влюбился буйно в хорошенькую женственную и пустую шведку. Она, и влюбясь в его темперамент, и не любя его — по подлой свойственной бабам двойственности — родила ему дочь Любу, упрямого сына Ивана и двух близнецов. Чухонка, которой был доставлен комфорт и средства к жизни, стала порхать в свете, связи мужа доставили ей положение и знакомства. Она и картины мажет, и с Репиным дружит. По прошествии многих лет ученый помер. Жена его (до свадьбы и в медовые месяцы влюбленная, во время замужества ненавидевшая) чтит его память «свято»… Ей оправдание, конечно, есть: она не призвана, она пустая бабенка, хотя и не без характера, ей не по силам ни гениальный муж, ни четверо детей, из которых каждый по-своему незауряден».

После ухода из жизни Владимира Блок окажется одним из немногих людей, понимавших Менделеева и сознававших масштаб его личности. Особой близости между ними не было, хотя Дмитрий Иванович, довольно далекий от изощренной блоковской поэзии, часто защищал его от критиков-«позитивистов», доказывая, что «об этом нельзя рассуждать так просто. Есть углубленные области сознания, к которым следует относиться внимательно и осторожно. Иначе мы не поймем ничего». И именно Александр Блок, с его поэтической утонченностью и даже надломленностью, оставил нам строки, характеризующие Менделеева, что называется, в полный рост. В письме Любе Менделеевой он написал: «Твой папа вот какой: он давно всё знает, что бывает на свете. Во всё проник. Не укрывается от него ничего. Его знание самое полное. Оно происходит от гениальности, у простых людей такого не бывает. У него нет никаких «убеждений» (консерватизм, либерализм и т. п.). У него есть всё. Такое впечатление он и производит. При нем вовсе не страшно, но всегда неспокойно, это оттого, что он всё и давно знает, без рассказов, без намеков, даже не видя и не слыша. Это всё познание лежит на нем очень тяжело. Когда он вздыхает и охает, он каждый раз вздыхает обо всём вместе; ничего отдельного или отрывчатого у него нет — всё неразделимо. То, что другие говорят, ему почти всегда скучно, потому что он всё знает лучше всех…»

Едва переехав в новое здание, Менделеев начинает новую охоту за эфиром. По его указанию на всю высоту 23-метровой башни с помощью груза растягивают проволоку, которую сотрудники Главной палаты мер и весов Ф. П. Завадский и В. А. Мюллер, со всей возможной тогда точностью, начинают регулярно взвешивать под нагрузкой и в свернутом состоянии, пытаясь найти убыль или прибыль, нанесенную металлу невидимыми, всепроникающими частицами эфира. Уверенность в существовании этого наилегчайшего элемента не давала Менделееву возможности признать многие, даже вроде бы бесспорные научные открытия того времени. Он решительно не верил во взаимопревращение элементов и продолжал трактовать их природу с химико-механических позиций. Именно поэтому он не принял теорию электролитической диссоциации, открытие электрона и, что особенно характерно, явление радиоактивности как самопроизвольного излучения частиц вещества.

В 1896 году в лаборатории Анри Беккереля Менделеев своими глазами наблюдал испускание солью урана невидимых лучей с сильной проникающей способностью. Есть все основания предполагать, что он был знаком также и с работами Марии и Пьера Кюри, но именно после посещения лаборатории Беккереля в Парижском ботаническом саду он решил провести исследование природы радиоактивности у себя в Палате. Собственных радиоактивных препаратов в России еще не было, поэтому Дмитрий Иванович приобрел препарат бромистого радия у немецкого физика Ф. Гизеля. Работа была поручена лаборанту М. В. Иванову, который должен был вести «наблюдения над разрядной способностью радия» с целью выявления внешних факторов, влияющих на процесс радиоактивного распада. Результат, которого Иванов добился в серии опытов 1903–1904 годов, был ожидаем: ни давление, ни температура не оказывают никакого воздействия на скорость распада. Почему Менделеев выбрал именно эту, как считают специалисты, самую «больную» точку процесса радиоактивного распада — его независимость от внешних условий — судить трудно. Возможно, он бессознательно стремился защитить свою эфирную теорию. В конце 1902 года в одной из самых оригинальных своих работ «Попытка химического понимания мирового эфира» он вновь описывает эфир как легчайший химический элемент, лишенный, подобно аргону или гелию, способности к химическим соединениям. Что же касается радиоактивности, то Менделеев считал, что элементы с наивысшими атомными весами (уран, торий, радий) обладают способностью накапливать мировой эфир вокруг своих атомов. «Если допустить такое особое скопление эфирных атомов около урановых и ториевых соединений, то для них можно ждать особых явлений, определяемых истечением части этого эфира».

В восьмом издании «Основ химии» (1905) Менделеев развивает этот свой взгляд на радиоактивность, полагая, что ее, «пожалуй, можно считать даже свойством или состоянием, в которое могут прийти довольно разнообразные (но едва ли всякие) вещества, подобно тому, как некоторые тела могут быть намагничены… Мне кажется затем вероятным, что радиоактивность связана со свойством вещества поглощать из окружающего пространства и выделять в него особое, еще неизвестное вещество, близкое к тому, которое образует мировой эфир и проницает все тела». Уже в те времена такая позиция многими учеными считалась ошибочной. Последний гвоздь в гроб эфирной теории, как полагают, вбила специальная теория относительности Альберта Эйнштейна, открытая им в 1905 году.

Даже не вдаваясь в суть возможной научной ошибки Менделеева (нельзя забывать, что именно масштаб и характер ошибок Дмитрия Ивановича вкупе со странностями натуры и парадоксальностью суждений сделали его фигуру великой едва ли не в равной степени, нежели открытие Периодического закона), нужно отметить, что до сих пор эта ошибка не является абсолютно доказанной, особенно теперь, когда непогрешимость специальной теории относительности подвергается сомнению как никогда активно. Менделеев был, как всегда, в поле великого прозрения, хотя видел и интерпретировал увиденное исключительно по-своему. Это вроде бы уводило его куда-то в сторону, но тут же оказывалось, что именно он давал новую перспективу открытию, с которым не был согласен. Недаром именно Менделеев за 30 лет до открытия деления урана предсказал этому элементу огромное будущее. В том же издании «Основ химии» Дмитрий Иванович писал: «Должно приписать немалое значение для того интереса, который, очевидно, возрастает по отношению к урану, особенно с тех пор, как с ним оказались связанными два из важнейших… открытия физики и химии, а именно аргоновых элементов (особенно гелия) и радиоактивных веществ. Те и другие представляют своего рода неожиданность и крайность… связанные с крайностью в эволюции элементов самого урана… Наивысшая из известных, концентрация массы весомого вещества в