Менделеев

диван. На столе, заваленном книгами, рукописями и корректурами, насилу находилось место стеклянной чернильнице, коробке для табака и неизменной чашке крепкого до черноты свежезаваренного чая, на один уголок с которой Михайла по утрам ставил тарелку бутербродов с паюсной икрой и семгой на филипповском калаче.

Завтракал Дмитрий Иванович с неизменным аппетитом, завершая трапезу половиной стаканчика малаги, а в течение дня ел мало. Мог еще, не отрываясь от работы, протянуть руку к блюдцу с рисовыми лепешками, которые каждый день пекла для него старая кухарка Екатерина. Рис Менделеев считал целебным злаком. Сахара, конфет и пирожных сам почти никогда не ел, но всегда имел запас сладостей, посылал их к столу на десерт и угощал детей, забегавших в его кабинет.

В последние годы Менделеев любил прогуливаться по палатскому двору — от ворот к подъезду и обратно. Двигался очень медленно, с частыми остановками, совершенно не обращая внимания на устремленные на него из окон взгляды сотрудников. Зато всех встречных приветствовал ласковой улыбкой, предупредительно раскланивался, а кому-то даже махал рукой. Его глаза, ярко-голубые в молодости, с годами приобрели серый оттенок, но лицо по-прежнему сохраняло правильные черты. Одет он чаще всего был в серое пальто особой, продуманной им формы и того же цвета фуражку, сшитую таким образом, что она закрывала большую часть его огромной головы. Воротника Дмитрий Иванович не поднимал, отчего длинные седые волосы были свободно разбросаны по плечам. Летом он любил посидеть на лавочке, погреться на солнце, посмотреть на игру детей сотрудников. Если случалось забрести к воротам торговцу свежими яблоками, Менделеев тут же зазывал его во двор и покупал детям по яблоку. После прогулки управляющий шел в Палату, где, устроившись, нога на ногу, на диване в канцелярии и беспрерывно крутя папиросы из дорогого табака, без спешки выслушивал сотрудников, давал указания или что-нибудь рассказывал. Потом возвращался работать в кабинет. Ближе к вечеру он вновь выходил побродить по той же дорожке.

Иногда Менделееву хотелось покататься на проходящей мимо конке. Он выходил за ворота, останавливал экипаж и вскарабкивался по винтовой лестнице на самый верх. Доедет до конца и вернется довольный на то же место: «Люблю умные мужицкие речи послушать».

Неспешные прогулки и уютное общение с любимыми сотрудниками не свидетельствовали о снятии им с себя бремени ученых занятий. В труде он всё еще был неутомим. Достаточно сказать, что корректуру некоторых листов (по сути, огромных полотнищ) очередного издания «Основ химии» Менделеев правил до шестнадцати раз, прорабатывая горы литературы, внося сведения обо всех новостях химической науки. Степенные прогулки могли резко смениться периодом напряженной, бессонной работы, поэтому бумага и карандаш были при нем постоянно: «Однажды важнейшая мысль, разрешающая мучивший меня вопрос, пришла мне в голову в «укромном месте», и я записал ее». М. Н. Младенцев вспоминал: «Приходилось бывать у него рано утром, по его зову. Приходишь, а он сидит, согнувшись, спешно пишет; не оборачиваясь, протяжным голосом скажет: «да-а-а… погодите», а сам, затягиваясь папиросой, скрученной самим, не отрываясь, двигая всей кистью руки, пишет и пишет… но вот папироса ли пришла к концу, или мысль запечатлена уже на бумаге, а может быть, пришедший нарушил течение его мысли, откинувшись, он скажет: «Здравствуйте. А я всю ночь не спал, интересно, очень интересно… сейчас немного сосну, а там снова, очень всё интересно…» Объяснит, зачем звал. «Ну и ладно, довольно, пойду прилягу». Не успеешь от него уйти, как снова Дмитрий Иванович зовет к себе. Приходишь, а Дм. Ив. восклицает: «Нет, не мог спать, где же, надо торопиться… ах, как всё это интересно». И снова сидит и пишет».

К осени 1903 года Менделеев утратил зрение настолько, что уже не мог сам не только читать и писать, но даже расписываться в нужном месте на официальных бумагах. Он не жалуется на свою слепоту, но теперь безропотно и с благодарностью принимает помощь сотрудников, направляющих его руку с пером в нужное место. Домашние и сослуживцы боялись самого страшного — «темной воды», как тогда называли неизлечимую глаукому. Но офтальмолог И. В. Костенич определил болезнь как катаракту, то есть помутнение хрусталика, и взялся провести операцию, которая сама по себе была в те времена в России редкостью, хотя практиковалась довольно давно — вспомним прозрение Ивана Павловича Менделеева в 1837 году. Тяжелая операция была проведена в два этапа. Ход окончательной операции едва не был нарушен Дмитрием Ивановичем, который в самый неподходящий момент рефлекторно схватил хирурга за руку; но всё, слава богу, обошлось, хотя профессор Костенич и его ассистенты выскочили из операционной на грани обморока. Негодные хрусталики были выдавлены — их роль в будущем должны были исполнять очки с очень толстыми стеклами. А пока Менделеев надолго оказался в полной темноте.

В такой период жизни любой, даже не столь нервный и одержимый своими занятиями человек мог потерять самообладание и сделаться тягостной обузой для окружающих. Но Дмитрий Иванович, неожиданно для многих, проявил себя совершенно с другой стороны. Он воспринял случившееся без всяких метаний, с великим спокойствием. Незрячий ученый по-прежнему держал на контроле все палатские дела, заслушивал доклады и давал указания, посещал научные собрания и диктовал докладные записки. А когда ему совсем нечем было себя занять, отдавался своему любимому удовольствию — клеил коробки. Их он делал теперь небольшого размера, используя материал папок и обклеивая их специальной, собственного изобретения, водостойкой холстиной. Для украшения изделия мастер пускал по краям веселый бордюрчик. «Посмотрите, как правильно всё измерено, а ведь я ничего не вижу-с. Я вам нарочно для того показал, чтобы вы видели, что могут сделать одни руки человека, если только он захочет».

Еще больше удовольствия ему доставляло чтение вслух. Для него Дмитрий Иванович перебрал сначала всех домашних, а потом почти всех сотрудников Палаты, среди которых особенно отличал известную нам Озаровскую, читавшую громко, внятно и с чувством: «Ольга Эрастовна так газету читает, что даже телеграммы слушать интересно». К тому же эта сотрудница лучше всех, по мнению управляющего, умела «впускать» ему капли в глаза. Литературу он подбирал сам, по своему давным-давно определившемуся вкусу. Ценил Шекспира, Шиллера, Гёте, очень любил Байрона, Пушкина и русских писателей до Пушкина. Современную же русскую прозу, ту, которую во всем мире до сих пор называют великой, Менделеев не любил: «Мученья, мученья-то сколько описано! Я не могу… Яне в состоянии». Во время болезни он чаще всего предпочитал слушать Дюма, Жюля Верна, приключенческие романы из жизни краснокожих или истории про благородного разбойника Рокамболя, причем сопереживал героям по-детски живо и непосредственно. Например, читает ему Ольга Эрастовна из Дюма что-то вроде: «В это мгновение рыцарь поднялся, взмахнул мечом, и шесть ландскнехтов лежали распростертые на полу таверны…»

— Ловко, — одобряет с детским восторгом Дмитрий Иванович. — Вот у нас, — плаксиво продолжает он, — убьют человека, и два тома мучений, а здесь на одной странице шестерых убьют и никого не жалко.

— Окно раскрылось, — читает дальше Озаровская, — и хорошенькая головка высунулась из него. В одно мгновение по веревочной лестнице рыцарь взобрался к самому окну. «О благородный рыцарь, — начала Сюзанна, — скажите, как благодарить мне вас? Поверьте, что моя госпожа не остановится ни перед чем, чтобы достойно вознаградить вас за оказанную услугу. Скажите, чего вы хотите, и ваше желание будет исполнено». — «Прелестная Сюзанна, — воскликнул рыцарь, — моя награда в ваших руках…»

— Поцелует, поцелует! Сейчас поцелует! — на высоких нотах кричит Дмитрий Иванович и бьет ногой в сапоге по кровати.

— «Один поцелуй ваших прелестных уст вознаградит меня за все опасности, которым я подвергался…»

— Ага! Ловко! Что я сказал? Поцеловал! Поцеловал! Молодец!.. Отлично! Ну, дальше…

Говоря о духовно близких Менделееву людях, которые на протяжении многих лет не только работали под его руководством, но и всячески ограждали ученого от неприятностей, оберегали от волнений, старались развлечь шахматами или чтением вслух, были рядом во время болезни и считали своим долгом донести до потомков память о своем учителе, нельзя не сказать о его ближайших помощниках и авторах первой документальной биографии — В. Е. Тищенко и М. Н. Младенцеве. Университетский ассистент Менделеева Вячеслав Евгеньевич Тищенко (1861–1941) не ушел вслед за своим профессором в Главную палату мер и весов, хотя дела его в ту пору шли неважно и перспектива сдать магистерский экзамен, не