Менделеев

В октябре Менделеев уже был в Париже. Наверное, он так и планировал — попасть в Париж в разгар очередной, самой крупной в XIX веке, Всемирной выставки, тем более что в ее программу были впервые включены несколько научных конгрессов и конференций. Ярко раскрашенный русский павильон, выполненный по проекту архитектора И. П. Ропета в сказочном стиле, с множеством башен и башенок, с «князьками» и «кокошниками», с фронтоном, неожиданно украшенным чернильницей с гусиными перьями, а также клеймами-печатями и диковинными птицами, воспринимался французами и прочими гостями выставки действительно сказочным, поскольку внутри него светили электродуговые лампы Яблочкова, сразу же окрещенные «русским светом». Через год они осветят улицы Лондона, Парижа и даже появятся в Петербурге. Но Дмитрий Иванович уже был знаком с этим изобретением Яблочкова.

Экспонат, который в то время больше всего его интересовал, был виден издалека, особенно во время демонстрационных полетов. Французы, имевшие за плечами почти столетний опыт строительства монгольфьеров, показывали на выставке привязной аэростат системы Анри Жиффара — воздушный шар объемом три с половиной тысячи кубических метров. Менделеев начал изучение порученного ему предмета именно с этого образца: «Друг Володя! В пятницу 4-го октября я поднимался на большом привязанном аэростате. Погода была тихая, вид на Париж большой, но мало остается в высоте, не успели оглядеться, как уже тянут вниз…» Тогда же он посетил известного изобретателя Дюпюи де Лома и механика Соберта. И к ним, и к другим инженерам дорогу находил запросто, да и они чаще всего о нем что-нибудь слышали. Говорили об оптимальной конструкции летательных аппаратов, обсуждали форму крыльев. (Стало быть, не об одних аэростатах и дирижаблях он в ту пору думал. Впрочем, пару эскизных набросков разных дирижаблей он тоже сделал.)

На выставке, как всегда, собралось большое русское общество. Было много знакомых художников: И. Н. Крамской, И. И. Шишкин, А. Д. Литовченко и др. Они экспонировали в художественном разделе свои картины. Среди русских гостей присутствовал и И. С. Тургенев. Они с Менделеевым были уже давно знакомы, впервые их представили друг другу в Германии года через два после Гейдельберга. Тогда они подолгу сидели в кафе, толковали о русской жизни. Сын ученого, Иван Дмитриевич, предполагал, что некоторые черты, свойственные в те годы Менделееву, стали объектом «насмешливой реминисценции» писателя и нашли отражение в образе Базарова в «Отцах и детях» и дяди Менделея в «Дыме». В нынешнюю встречу они говорили о том, что на родине вот-вот может случиться революция. Менделеев рассказывал Ивану Сергеевичу свои идеи относительно эволюционного развития России, доказывал, что только в осторожных, щадящих реформах благо и само спасение страны. Либерал Тургенев слушал внимательно, но не верил. В конце беседы он улыбнулся и назвал Дмитрия Ивановича «постепеновцем». Менделеев в ответ довольно хохотнул. Иван Дмитриевич запомнил, как отец по этому поводу не раз говорил: «Я это название принял и от него не отказываюсь». Менделеев чувствовал в Тургеневе талант, но не чувствовал глубины. Для него Тургенев, как и Достоевский, не был учителем жизни. Менделеев был сам себе учитель. Поэтому эти встречи он запомнил, но особого влияния на него они не оказали.

В декабре Дмитрий Иванович завершает предварительный сбор информации по воздухоплаванию и уезжает в Ниццу. «Тут я узнал необыкновенно много важного и нового для дела, перезнакомился со всеми деятелями этого дела и получил столько материала печатного и письменного, что теперь достанет на месяц или два только разбираться и приводить в стройный порядок узнанное».

Со времени отъезда из Петербурга Менделеев с каждым днем всё сильнее беспокоится о детях. Он пишет им очень часто, ответы же получает редко. «Милый мой голубчик Володя. Как же это нет от тебя письма? — волнуется отец. — Получил ли ты моих два?.. Пиши мне чаще, хоть по одной строчке. Ведь я живу мыслью о вас — тебе и Леле. Ведь мне тяжело без вас и всё чаще мне хотелось бы знать как верному другу…» Он будто что-то предчувствует. И действительно, в начале 1879 года приходит сообщение о болезни Володи. Менделеев немедленно возвращается в Петербург. Болезнь оказывается неопасной, юноша быстро выздоравливает, но Менделеев задерживается дома до конца января: не может оторваться от детей — и от новой идеи — сходства сопротивления воздушной и водной сред. Он знакомится с исследованиями в этой области и даже ставит вместе с Каяндером несколько опытов.

Наконец, Дмитрий Иванович вернулся в Ниццу, но усидел там только до марта. Вместе со своим знакомым, химиком-самоучкой и промышленником П. К. Ушковым, владельцем, возможно, самых передовых в России химических предприятий и просто очень приятным Менделееву человеком, он едет в Рим на Второй международный метеорологический съезд. Оказавшись там раньше открытия, они, чтобы не терять время, едут на Сицилию любоваться Этной и осматривать серные месторождения. Предприятие им предстояло рискованное. Народ там обитал отчаянный, и чужаков сицилийцы не любили. Помог старый знакомый Станислао Канниццаро. Он сам был родом из Палермо и хорошо знал сицилийское подполье (одно время даже состоял его активным участником, из-за чего какой-то срок должен был прожить в эмиграции). Канниццаро дал Менделееву и его спутнику несколько писем к нужным людям. Благодаря этим письмам они нашли помощь у местных профессоров и инженеров, которые показали русским коллегам всё, что они хотели увидеть: Джирженти, Кальтанизетту, Катанию…

«Какое богатство серы — сказать нельзя. Из печей, где ее выплавляют, она течет, что твоя вода, а под землей, в рудниках, можно сказать, идешь по галерее из серы. Лесов нет, а всё горы, плодородная почва, море, Этна, покрытая еще и теперь, когда уже жара, наполовину снегом; местами целые рощи лимонов и апельсинов, кактусов. Среди этой обстановки живут люди с оттенком арабской крови, непохожие на остальных итальянцев, готовые на разбойничество (и теперь еще все почти сидят здесь с ружьями), но милые и обходительные…» — это из письма, тогда же написанного детям. На самом же деле помощь Канниццаро отнюдь не могла обеспечить им полную охрану, и путешествие оказалось значительно более авантюрным и опасным, нежели предполагалось. Об этом свидетельствует позднейший рассказ Менделеева, записанный Иваном Дмитриевичем: «Страна кишела разбойниками, проехать в те места нам, иностранцам, было бы невозможно, если бы нам не удалось познакомиться случайно с крупным членом бандитской организации «Мафии». Это был человек, занимавший хорошее общественное положение, что, по странным местным нравам, не мешало ему одновременно принадлежать и к своеобразной разбойничьей шайке. Он дал нам пропуск и рекомендацию к своим товарищам. Приехав на место, у одного из них мы и остановились. Вечером, ложась спать, поднимаю случайно край полога над моей постелью и вижу: оттуда начинается потайной ход. Это была лазейка на случай облавы и, может быть, и приспособление для каких-то ночных преступлений. Ни разу во всё время нашего путешествия нас не тревожили. Нам помогло также то, что меня часто принимали за едущего инкогнито Гарибальди: итальянцы вообще находили между мной и Гарибальди большое сходство».

Потом они вернулись в Рим на Метеорологический съезд, после закрытия которого Менделеев успел еще поработать и съездить в Венецию — полюбоваться Дворцом дожей и заглянуть в Академию искусств. В конце мая он уже был дома и сразу, не отвлекаясь, начал заниматься конструированием воздушных винтов. Потом перенес эту работу в бобловский сарай, где с помощью Володи производил что-то вроде стендовых испытаний. Между тем на родине его ждали новые неприятности.

Являясь противником революционного движения, Менделеев тем не менее ни при каких обстоятельствах не опускался до одобрения низких мер, осуществляемых правительством. Немудрено, что, откровенно выступая против жестокой, глупой и недальновидной внутренней политики, он в глазах высокого начальства часто оказывался ближе к противникам режима, нежели к его сторонникам. Тем более что его обычай не сразу отсылать «горячие» письма адресатам, а перечитывать их в более спокойном состоянии практически не распространялся на тексты, предназначенные для печати. Его громкий, не сдерживаемый политесом голос звучал каждый раз, когда из катковского лагеря (а там собрались очень важные, знаковые персоны уровня министра просвещения и обер-прокурора Синода графа Д. А. Толстого и будущего начальника Главного управления по делам печати, а пока редактора «Русской речи» и «Журнала Министерства народного просвещения» Е. М. Феоктистова) раздавались нападки на либеральный устав университета, неспособный, по мнению реакционеров, сдержать студенческие волнения и вообще дающий