дорогого учителя и покровителя Александра Абрамовича Воскресенского была для него горестным переживанием, то кончина Николая Николаевича Зинина стала еще и поводом к новой мучительной истории в отношениях с Петербургской академией наук. Поскольку в литературе накопились самые разные, иногда явно идеологизированные трактовки этого события, а наше повествование не замысливалось как поле боя между представителями внушительного отряда менделеевских биографов, остановимся на точке зрения директора Музея-архива Д. И. Менделеева Санкт-Петербургского государственного университета И. С. Дмитриева, как представляется, наиболее аргументированной и трезвой.
Со смертью Н. Н. Зинина на кафедре «технологии и химии, приспособленной к искусствам и ремеслам» освободилась вакансия экстраординарного академика. Как водится, для выдвижения кандидатов на нее была создана комиссия в составе Бутлерова, Кокшарова, Вильда и Гадолина. Бутлеров на этот раз предложил двоих — Менделеева и профессора Харьковского университета Н. Н. Бекетова (того самого, который когда-то очаровал Дмитрия Менделеева во время его первого посещения Парижа). Оба кандидата повели себя не очень решительно. Бекетов вначале дал согласие, хотя прямо писал Бутлерову, что хотел бы сразу получить ординарного академика, поскольку у того зарплата будет побольше, а он очень боится потерять в материальном отношении. Он также не стеснялся предлагать устраивавшие его комбинации. Например, поскольку Менделеев и так «очень хорошо» устроен в научном и материальном отношении, то «не может ли Академия выбрать нас обоих: Менделеева сверхштатным ординарным, а меня экстраординарным»? И вообще ему бы хотелось стать академиком по «чистой» химии. В конце концов Бекетов решит вообще не рисковать и снимет свою кандидатуру. Менделеев же на предложение Бутлерова согласиться на баллотировку ответил неопределенно, у него было ощущение, будто академики, получив согласие от Бекетова, от него теперь ждали отказа. Нужно сказать, что тут интуиция его не обманывала.
Однако Бутлеров, после «спиритического» скандала находившийся с Менделеевым в сложных отношениях, всё равно следовал принципам научной честности. В этом, конечно, проявилось его подлинное благородство, поскольку двух ученых разделяло не только отношение к спиритизму. Менделеев не принимал бутлеровскую теорию химического строения. Бутлеров же, в свою очередь, не мог забыть, что Менделеев, когда-то обративший внимание Петербурга на его научные и человеческие достоинства, совсем не жаждал его перевода из Казани. Дмитрий Иванович, с 1865 года державший за собой две кафедры, не хотел уступать ни одной из них Бутлерову и лишь в 1868 году, после избрания того ординарным профессором физико-математического факультета Петербургского университета без указания кафедры (потом для него была создана кафедра органической химии), выступил в совете университета с ярким панегириком в адрес нового коллеги. Важно также отметить, что Бутлеров, мягко говоря, не был активным пропагандистом Периодического закона. Тем не менее он пытается с боем провести Менделеева в академию. После отказа Бекетова от баллотировки Менделеев остается единственным кандидатом. В октябре того же года Бутлеров, Чебышев, Овсянников и Кокшаров вносят представление об избрании его в экстраординарные академики.
И. С. Дмитриев очень точно и объективно расценивает шансы Дмитрия Ивановича быть избранным в Санкт-Петербургскую академию наук. В представлении, которое составили выдвигавшие его академики, было три главных раздела: открытие Периодического закона —59,4 процента текста, вклад в развитие технологии и технической химии (в том числе ранние работы прикладного характера, «Технология по Вагнеру», техника и экономика нефтяного дела, гипотеза минерального происхождения нефти) — 29 процентов, сельскохозяйственные опыты — 5,6 процента (остальное место было отдано вводным констатациям и комплиментам). В силу академических правил, а также прочих обстоятельств ничего не было сказано об открытии «абсолютной температуры кипения», об «Органической химии», «Основах химии», метеорологии, воздухоплавании и работе с газами.
Итак, главной заслугой признавалось открытие Периодического закона. Но в течение 1880 года в зарубежной литературе закон Менделеева был упомянут всего 13 раз, включая опубликованные за границей менделеевские работы (в заграничных учебниках это открытие в течение того же года вообще не упоминалось), а в России и того меньше. Большинство химиков всё еще были равнодушны к проблеме классификации элементов. Менделеев хотя и боролся за признание своего открытия, но не мог сократить время, необходимое для естественного усвоения Периодического закона научным сообществом. В 1889 году в предисловии к пятому изданию «Основ химии» Дмитрий Иванович напишет об этом периоде:
Что же касается соответствия натуры Менделеева образу ученого-академика, то здесь отторжение представлялось совершенно неизбежным. Несдержанный, приходящий в ярость по малейшему поводу, не терпящий возражений и готовый подвергнуть словесной выволочке кого угодно, он, по множеству свидетельств, был трудным человеком. Крик или, в лучшем случае, затяжное неумолчное ворчание делали общение с ним чрезвычайно затруднительным. Он сам не раз говорил, что считает полезным для здоровья не держать раздражение в себе, а выплескивать его наружу. Что из того, что он легко отходил, не держал ни на кого зла и, разрядившись, приходил в прекрасное расположение духа? В университете Дмитрия Ивановича знали и любили таким, каков он был. Но в академии такой персонаж был просто невозможен. Санкт-Петербургская академия наук была не просто корпоративным учреждением — она была чем-то вроде многопрофильного научно-исследовательского института, в котором приглашенные на хороших условиях специалисты занимались коллективным трудом. Менделеев же был, по собственному определению, вольный казак и таковое качество в себе очень ценил:
Поднявшаяся вслед за этим волна протестов против происков «научных тевтонов», не пустивших русского гения в Академию наук, по своему накалу могла соперничать с газетной шумихой, сопровождавшей охоту бомбистов на самодержца. Между тем разделение голосовавших по национальному принципу выглядит не очень убедительно, стоит лишь посмотреть на выбор Веселовского и Струве. Да и позицию самого Бутлерова в таком случае трудно понять, поскольку он был родом из курляндских немцев. Академики с немецкими фамилиями большей частью были урожденными русскими подданными, выпускниками Петербургского, Московского и Дерптского (самого лучшего в первой половине века) университетов, и вряд ли можно поставить им в вину по-своему серьезное и заинтересованное отношение к подбору новых членов сообщества. Большинство академиков, независимо от национальности, считали долгом хранить ту атмосферу, которая существовала в академии долгие годы. И. С. Дмитриев отмечает другое важное отличие противников и сторонников избрания Менделеева: среди опустивших черные шары большинство (за исключением Вильда и Гадолина) принадлежало к администраторам либо к ученым, по тем или иным причинам (временно или уже навсегда) отошедшим от реальной научной деятельности. Кроме того, недоброжелатели Менделеева оказались более далекими от полноценной преподавательской работы.
Дмитрию Ивановичу конечно же хотелось получить место в академии, чтобы, с одной стороны, ощутить признание своих заслуг, а с другой — снять с себя многолетнюю лекционную нагрузку. Но он не мог не понимать, что «солидно устойчивые в объекте занятий» академики совсем не жаждут заполучить его в свои ряды, а если вдруг и впустят его в стены академии, то ему там нечем будет дышать. С этим и была связана его несколько двусмысленная реакция на предложение баллотироваться: не отказываясь официально от предложения Бутлерова, Менделеев в то же время не демонстрировал явной в нем заинтересованности. Будучи способным расстроиться по малейшему поводу, он обладал также умением сбалансировать свое душевное состояние. В этот раз его точкой опоры стало сформированное постфактум
