«обнимет, когда хочет». С этой «любовницей» он грешил где только мог.) В Петербурге средой его обитания, кроме квартиры, были места преимущественно мужских собраний: лекционные залы, лаборатории, аудитории ученых собраний типа Русского технического или Русского физико-химического обществ, художественные выставки… Изредка он выезжал в оперу, но мог покинуть ложу раньше, чем опускался занавес. Были, правда, еще Высшие женские курсы, в создании и становлении которых он принимал активное участие, но в общем объеме его занятий они занимали очень скромное место.
Менделеева было почти невозможно представить где-нибудь на приеме или в салоне, среди нарядных дам. Он совершенно не умел носить красивую одежду, мог надеть фрак к серым домашним брюкам, а костюмы заказывал у одного и того же портного, причем не подпускал его к себе для снятия размеров — требовал, чтобы шилось из одного и того же сукна, по старой мерке и фасону. Стригся он раз в год — после окончания холодов, не делая исключения ни при каких обстоятельствах, даже если надо было представляться государю императору Александру III, который терпеть не мог неряшливого вида у своих подданных. Можно сказать, что Дмитрий Иванович ничего не делал для того, чтобы обратить на себя внимание противоположного пола, — скорее, неосознанным образом делал всё, чтобы от него ускользнуть. Все его романы (по крайней мере, наиболее известные из них) вспыхивали лишь в тех случаях, когда потенциальный предмет интереса волей случая или при помощи близких людей оказывался рядом с ним — на расстоянии протянутой руки или, еще лучше, взмаха ресниц. Так было подстроено неожиданное знакомство с Софьей Каш, так сестра Ольга Ивановна подтолкнула его совсем близко к Феозве Лещовой. Мы ничего не знаем о моменте знакомства Менделеева с Агнессой Фойхтман, но легко можем предположить, что произошло оно не у служебного входа в театр, где наш одинокий герой дожидался взволновавшую его певицу, а на какой-то тесной дружеской вечеринке, где вино лилось рекой и веселый Бородин выстукивал на пианино какую-нибудь шуточную пьеску не только руками, но и носом… Что же касается связи Менделеева с Александрой Николаевной Голоперовой, случившейся года за четыре до развода, то она возникла после появления ее в семье Менделеевых в качестве воспитательницы Ольги. До того семилетней профессорской дочерью занималась в основном любимая нянька, но пришла пора учить девочку по-настоящему, и решено было пригласить для этой цели молоденькую выпускницу Николаевского сиротского института.
«Няня осталась тоже со мной, ревнуя к новой учительнице, — пишет Ольга Дмитриевна Менделеева, в замужестве Трирогова, — но та так скоро завладела нашими общими симпатиями и я так искренно полюбила ее за милый нрав, привлекательную наружность, чудные волосы, спадавшие ниже колен, и за ее любовь ко мне, что дело быстро наладилось, и мы все трое мирно зажили в наших комнатах. Александра Николаевна была чуть ниже среднего роста, довольно полная. Свои чудные каштановые волосы она носила гладко причесанными и уложенными на небольшой головке двумя толстыми косами. Она имела всегда веселый и довольный вид, одевалась скромно и к лицу. Белые воротнички и рукавчики довершали ее очарование. Она говорила на трех языках. В ту же зиму отец стал часто заходить в наши комнаты и подолгу оставался с нами, читая стихи Пушкина и былины. Читал он с большим выражением. Я любила эти вечера. Мы все садились за круглый стол и с интересом слушали его чтение. Александра Николаевна всецело отдавалась мне, она научила меня читать и писать, она дала первое понятие обо всём нас окружающем, она научила меня понимать красоту в природе, научила работать. Я всем своим детским сердцем полюбила Александру Николаевну и стала звать ее Клая. А отец всё чаще и чаще бывал у нас и всё чаще задерживался на нашей половине. Я, конечно, не понимала, почему это было. Прошло около двух лет, как Александра Николаевна пришла к нам в дом. К матери она относилась, как и все, с большим уважением, но близости у них не было. И вот мы с ранней весны в Боблове, Александра Николаевна с нами. Летом у нас гостила Надя Капустина… и на стрелице жила большая семья сестры моего отца Марии Ивановны Поповой… Жили все весело и общительно. Отец в это время тоже был в Боблове. Устраивались пикники, прогулки, проводы по вечерам при луне запоздавших со стрелицы. Постоянно пение, шум, веселье. И вдруг Александра Николаевна, центр этой молодежи, душа этого молодого общества, всеобщая любимица, решила уехать в Петербург, навсегда оставляя наш дом. Все как-то вдруг стихли, всё веселье кончилось. Отец был у себя наверху, не спускаясь вниз, мать в своей комнате. Няня молча вздыхала, а я была в первый раз в жизни огорчена и как-то забита. Я ее удержать у нас не могла. За день до своего отъезда Александра Николаевна взяла меня к себе на колени, нервно и горячо целуя, говорила: «Так надо, так надо», и мы обе плакали. Она уехала, и я осталась без Клаи. Больше я никогда не видела ее, и долго мое детское сердце тосковало, и в нем была пустота. Ни мать, ни няня не могли заменить мне ее, с ее молодостью, мягкостью и необыкновенной, чистой любовью ко мне, ее — передавшую мне свои первые познания жизни и любившую во мне «его дочь». Когда я выросла, двоюродная сестра Надя Капустина, бывшая лет на 15 старше меня, рассказала мне, что Александра Николаевна уехала от нас, не желая лишать нас отца, так как он предлагал ей свою любовь и свою руку на дальнейшую жизнь, полюбив эту действительно необыкновенную девушку… Таких героинь, конечно, немного. Любовь такого человека, как Менделеев, не могла не льстить, но Александра Николаевна, повторяю, была необыкновенной честности девушка. Сама она, конечно, не могла не увлечься гениальным, добрейшим, прямым и честным Менделеевым, подчинявшим своей сильной личности всякого человека. Дм. Ив. был детски доверчив, порывист и горяч во всех своих чувствах, которые всегда прямо, честно и решительно проводил в жизнь. За его резкость и вспыльчивость на него нельзя было сердиться: ведь это был клубок нервов — этот большой, согбенный, сильный и совершенно одинокий в жизни человек». Удивительно, что все эти слова принадлежат дочери, которая вскоре после описываемого события была отцом оставлена…
Следующий роман Менделеева, повлекший за собой второй его брак, также завязался после того, как будущий объект страсти оказался прямо перед его глазами, поселившись в стенах его университетской квартиры. Случилось это вскоре после тяжко пережитой истории с Александрой Голоперовой, в то лето, когда Менделеев, «выслав» жену с дочкой в Боблово, вел с ними бесполезно-мучительную переписку и считал свою семейную жизнь конченой… Его огромная квартира в это время практически пустовала, чем в очередной раз не преминула воспользоваться многодетная вдова Екатерина Ивановна Капустина. Надо сказать, что ее родные и неродные дети и внуки находили себе в Петербурге самые разные, порой удивительные поприща. Например, вполне взрослый, даже пожилой ее пасынок Семен Яковлевич Капустин жил в семье Ф. А. Юрковско-го (сценический псевдоним Федоров) — режиссера Александрийского театра, и его жены — водевильной актрисы Лелевой. Он принимал участие во всех семейных делах Юрковских, включая воспитание пятерых детей. Об этом стоит упомянуть хотя бы потому, что старшая дочь Юрковских, Маня, впоследствии получила известность как актриса Мария Андреева, супруга Максима Горького. Взрослые дети Екатерины Ивановны сами зарабатывали и жили отдельно, с ней оставались только младшие, включая дочь Надю, поступившую в школу рисования при Академии художеств. Желая перебраться поближе к Академии художеств, Екатерина Ивановна подобрала хорошую квартиру на 4-й линии Васильевского острова, но вот беда — нужно было ждать до осени, пока она освободится. Дело было в апреле, и любимой племяннице Д. И. Менделеева предстояло полгода добираться на учебу издалека. Этого, конечно, он допустить не мог и, как всегда охотно, пригласил Капустиных пожить к себе. Это давало Екатерине Ивановне еще и отличную возможность сэкономить средства из небогатой пенсии. Вскоре они переехали, да не одни — с ними оказалась Надина подруга Аня Попова, тоже студентка Академии художеств (тогда в нее только- только начали принимать девушек).
Аня уже год жила в семье Капустиных в качестве квартирантки (пансионерки?). Впрочем, отношение к ней было совершенно родственное, а Надя свою подругу просто обожала. Родственники (с Екатериной Ивановной, кроме Нади и Ани, въехали еще сын-студент и внучка-гимназистка) удобно разместились в примыкающих к прихожей зале и гостиной. Для Нади поставили большой диван, а кровать Анюты отгородили от общего пространства ширмой. Аня уже была однажды в доме Менделеевых — ее приводила подруга А. В. Синегуб, консерваторка, учившая Олю музыке; но хозяина она тогда не видела. После ее переселения в профессорскую квартиру они долго не встречались, поскольку Менделеев почти не заглядывал вглубь квартиры — из его кабинета и так были выходы во все стороны. Между тем Аня много знала о Дмитрии Ивановиче от Нади и даже как-то раз наблюдала его на публике.
Надя Капустина не пропускала ни одного события в культурной жизни Петербурга и обладала способностью проникать в самые переполненные залы. Благодаря Наде скромная провинциалка (Аня Попова была родом из донской станицы Урюпинской, выросла в семье отставного казачьего офицера и дочери русского инженера и шведки с Аландских островов) смогла побывать там, куда сама попасть и не мечтала. Приехала знаменитая оперная дива Нельсон — и вот уже подруги стоят в проходе зала оперы, где передние
