— А ты-то как, дорогая?
— Да ничего особенного. Встречаюсь с одним человеком. Часть дня регулирую дорожное движение возле школы.
Старый доктор Лутц делал вид, что ничего не слышит.
— Жаль, — сказал я.
— Это ты про нас с тобой? Да нет, не жаль. И ты, и твоя духовная жизнь утомляли меня. Я люблю спорт. Футбол по телевизору — это мое. А когда мы достаем билеты на «Солджерс Филд» или на хоккей, это просто как выход в свет. Пообедаем пораньше в «Комо Инн» — и автобусом на стадион. Я действительно жду не дождусь, когда начнется матч, все начнут вопить, а хоккеисты станут выбивать друг другу зубы. Боюсь, я просто обычная женщина.
Когда Наоми говорила, что она «обычная женщина», а доктор Лутц, что он «республиканец», они подразумевали свою принадлежность к великому американскому обществу, что было равнозначно успеху в жизни. Старика Лутца радовало, что в тридцатые годы он работал врачом в Лупе. Наоми тоже полностью устраивала прожитая ею жизнь. Они были довольны собой и друг другом, счастливы своим сходством. А я, таинственным образом чуждый им, стоял рядом с дурацким ключом в руке. Понятное дело, чуждым делала меня непохожесть. Мы знали друг друга давным-давно, только я так и не стал стопроцентным американцем.
— Мне нужно идти, — сказал я.
— Может, как-нибудь встретимся, выпьем пивка? — предложила Наоми. — Я всегда рада тебя видеть. Может, посоветуешь мне что-нибудь дельное насчет Луи. У тебя ведь нет детей-хиппи, правда?
Я записал номер телефона.
— Смотри-ка, пап, какая у него классная записная книжечка, — заметила она. — У тебя, Чарли, все со вкусом. Ты и стареешь красиво. Но ты не из тех, кого женщина сможет захомутать.
Они смотрели, как я возвращаюсь в кабинку и помогаю подняться Ренате. Как надеваю шляпу и пальто, чтобы создать видимость, будто мы собираемся на улицу. Я ощущал всеобщее пренебрежение.
Пресловутый номер оказался именно таким, какого заслуживают развратники и прелюбодеи. Не больше кладовки, с окном, глядящим на вентиляционную шахту. Рената рухнула в кресло и заказала в номер еще два мартини. Я задернул шторы. Не для создания интимной обстановки — никаких окон напротив не было — и не как соблазнитель, а просто потому, что ненавижу пялиться на кирпичные вентиляционные шахты. У стены стоял диван-кровать, обитый зеленой синелью. Едва увидев его, я понял, что дела мои плохи. Такую конструкцию мне никогда не одолеть. Эта мысль не шла у меня из головы. Нужно было решать задачу немедленно. Почти невесомые трапециевидные подушки, набитые пенопластом, я отшвырнул в сторону и откинул покрывало. Под ним оказались идеально чистые простыни. Я стал на колени и ощупал каркас дивана в поисках рычага. Рената молча смотрела на мое покрасневшее от напряжения лицо. Я нагибался и дергал, возмущаясь теми, кто делает эту рухлядь, теми, кто взимает плату за дневные «конференции», и мысленно обрушивал на их головы смертельные кары.
— Это все равно, что тест на уровень интеллекта, — заявил я.
— Ну и?
— Я пас. Не могу заставить эту штуку раскрыться.
— Ну и что? Оставь так.
На узкой постели места хватало только одному. По правде говоря, мне совершенно не хотелось ложиться.
Рената ушла в ванную. В комнате нашлось и второе кресло — без подлокотников, зато с высокой спинкой, по бокам загнутой вперед. Под ногами лежал квадратик ковровой дорожки в американском колониальном стиле, сплетенный из полосок ткани. В ушах стучала кровь. Угрюмый парень принес мартини. Доллар чаевых он принял без всякой благодарности. Наконец из ванной вышла Рената в блестящем плаще, все еще застегнутом на все пуговицы. Села на кровать, отхлебнула пару глотков мартини и вдруг упала в обморок. Я попытался послушать ее сердце через плащ. Может, у нее сердечный приступ? А вдруг что-то серьезное. Можно ли отсюда вызвать скорую? Я пощупал пульс, тупо уставившись на часы и постоянно сбиваясь со счета. Для сравнения посчитал и свой. Только сравнение ничего не дало. Пульс у нее был не хуже моего. Похоже, обморок, если это действительно он, пошел ей на пользу. Кожа ее оказалась влажной и холодной. Я промокнул ее лицо углом простыни и попытался представить, как в таком случае поступил бы Джордж Свибел, мой медицинский консультант. Известно как: выпрямил бы ей ноги, снял обувь и расстегнул плащ, чтобы облегчить дыхание. Я так и сделал.
Под плащом Рената оказалась голой. В ванной она сняла с себя все остальное. Хватило бы и одной расстегнутой пуговицы, но я не остановился. Конечно, я уже приценивался к Ренате, пытаясь угадать, какая она. Но даже самые смелые мои предположения оказались далеки от истины. Я не ожидал, что ее формы окажутся такими пышными и безупречными. Сидя рядом с ней на скамье присяжных, я заметил, что первый сустав ее пальчиков широкий и немного пухлый перед сужением. И я решил, что — для соблюдения гармонии — бедра тоже должны иметь такую же чудную выпуклость. Обнаружив, что не ошибся, я почувствовал себя скорее ценителем красоты, чем соблазнителем. Даже при беглом осмотре — ибо я недолго держал ее нагой, — я заметил, что у нее идеальная кожа, на которой блестит каждый волосок. От Ренаты исходил густой женский аромат. Насмотревшись, я из чистого уважения застегнул плащ. Постарался привести все в порядок. Потом открыл окно. Как ни жаль, ее чудесный аромат мгновенно развеялся, но что поделать, ей нужен был свежий воздух. Я принес из ванной вещи и сложил их во вместительную сумку Ренаты, убедившись, что мы не потеряли значок присяжной. А потом, не снимая пальто и взяв в руки шляпу и перчатки, ждал, когда она придет в себя.
Мы снова и снова совершаем одни и те же до омерзения предсказуемые поступки. Но один из них все же простителен, учитывая желание хотя бы приобщиться к красоте.
* * *
Рената, на этот раз облаченная в жакет, чудесную мягкую фиолетовую шляпу и обтягивающие живот и бедра шелковые лосины, высадила меня перед административным зданием. Вместе со своей грузной и на вид важной клиенткой, втиснутой в поплиновое платье в горошек, они крикнули мне:
— Чао, до встречи!
Рядом с красновато-коричневым небоскребом из стекла и бетона стояла невыразительная скульптура Пикассо — стальные листы на подпорках, без крыльев, не победная, только намек, напоминание, только
Выйдя из лифта, в конце широкого пустого светло-серого коридора, ведущего в зал, где проводил заседания судья Урбанович, я увидел Форреста Томчека и его младшего партнера Билли Сроула — двух честных с виду вероломных людей. Если верить Сатмару (тому самому Сатмару, который не может запомнить даже простенькое имя вроде Кроули), меня защищал один из талантливейших юристов Чикаго.
— Почему же тогда я не чувствую себя защищенным? — как-то спросил я.
— Потому что ты истеричный невротик, да к тому же круглый дурак, — ответил Сатмар. — В этой области права ни у кого нет большей пробивной силы, чем у Томчека. Да и уважают его больше других. Томчек чуть ли не самый влиятельный человек среди юристов. У специалистов по разводам существует нечто вроде клуба. Они подменяют друг друга, играют в гольф и вместе летают в Акапулько. Так вот в кулуарах он говорит другим парням, как все должно идти. Понял? Включая гонорары и налоговые льготы. Все.
— То есть они изучат мои налоговые декларации и прочее, а потом договариваются, как подрубить меня под корень?
— Боже мой! — воскликнул Сатмар. — Держи свое мнение о юристах при себе.
