Поверх телогрейки Лобачев накинул плащ-палатку с капюшоном, надвинул на уши вязаную матросскую шапку. Часы на стене показывали без четверти четыре. «Скоро рассвет», — подумал он и, захватив две удочки с самодельными удилищами, вышел из дома.
Одно удовольствие — шлепать под дождем! Капли деловито молотят по капюшону. Влажный чистый воздух щедрыми порциями входит в легкие. Лобачев вышел на лестницу, ведущую на городской пляж. Фонарь на столбе под колпаком тускло мерцал. На блестящих асфальтированных ступеньках подпрыгивали серебристые фонтанчики. Поток воды говорливо бежал по цементированным желобкам.
Лобачев по лестнице спустился на пляж.
Бухта лежала черная, загадочная. Далеко на том берегу приветливо мигал одинокий огонек.
Мокрый песок мягко пружинил под ногами. Лобачев шел за пляж — к излюбленному месту рыбалки. Да и как было не любить это место за небольшим мыском, где когда-то хоронились партизанские шаланды! Здесь Лобачев встречался со своей молодостью, отдавался воспоминаниям и переживаниям, слушал шум волн, бьющих о береговые камни.
У самой воды на боку лежала старая шлюпка, со стороны днища наполовину занесенная песком. Под шлюпкой — скамейка на каменных тумбах. На ней хорошо сидеть в непогоду и слушать дождь. Лобачев, согнувшись, вошел под прикрытие, сел на скамью. Сухо. Над головой монотонно барабанил дождь. Лобачев начал наживлять крючки.
Мысли вернулись на остров Семи Ветров. Там он тоже, как сейчас, наживлял крючки, когда исчез под водой калан. Николай Николаевич был тогда так удивлен случившимся, что не услышал шагов подошедшего сзади Холостова.
— Хорошо сработано, — сказал инженер и звонко рассмеялся.
Лобачев резко обернулся:
— Вы видели?
— Видел. — Заметив растерянное лицо Лобачева, спросил: Что с вами, профессор?
— Вы бессердечный человек! — воскликнул Лобачев. — До смеха ли тут?
Холостов пожал плечами и как ни в чем не бывало сказал:
— Катер подан, профессор.
Они сидели рядом. Катер, вспенивая воду, мчался на остров Туманов.
— Профессор, почему вас так волнует гибель калана? вдруг спросил Холостов. Лобачев повернулся к нему:
— Это же годы кропотливого труда. Годы, молодой человек! Потом — нельзя же нарушать гармонию в природе.
— Гармония! — усмехнулся Холостов. — Кому она нужна? И есть ли она вообще?..
— От таких мыслей легко стать меланхоликом, — сердито сказал Лобачев, — или попасть в сумасшедший дом.
Полковник Еремин, которому Лобачев рассказал о гибели калана и разговоре с Холостовым, как клещ, вцепился в профессора; скажи, что думаешь о члене комиссии Холостове? А что он думает? Шалопай. Немного скептик, немного циник, немного эгоцентрист. А на острове о нем говорят — мозговитый парень. Вот все, что знает он, профессор, о члене комиссии Холостове. Пусть полковник обращается на комбинат, там лучше знают Холостова. А у Лобачева своих забот хватит…
Дождь перестал. Лобачев вышел из-под укрытия. Рассветало. В сером воздухе все окружающее казалось нереальным.
«Время клева», — подумал Лобачев. Он выпил глоток горячего кофе из термоса и с удочками в руках направился к воде.
Тишина. Тянет утренним холодком. Поплавки неподвижно лежат на воде. Один качнулся? Нет, ложная тревога.
Лобачев вздохнул. Позади раздались шаги, и из серой мглы вышел Еремин.
— Иду и ищу твои следы. Ни одного отпечатка, точно по воздуху пришел сюда.
— Тс-с, — зашипел Лобачев. — Рыбу напугаешь!..
— Подсекай, подсекай быстрее! — подбежал Еремин к Лобачеву и вцепился в удилище.
В воздухе сверкнул бело-красный окунь и шлепнулся в воду.
— Э-э-эх! — крякнул от досады Лобачев. — Рано подсекли.
Через час ветер растащил тучи. Как всегда после дождя, все вокруг выглядело нарядно. Листва деревьев казалась еще зеленее, небо еще синее. Утро сверкало красками.
Свернув удочки, Лобачев и Еремин уселись на скамью. Они изредка проводили утренние часы вместе на берегу бухты. На частые встречи не хватало времени. У каждого свои дела, свои заботы. В молодости, сидя у партизанского костра, они часто мечтали о том, как после разгрома врага будут добывать уголь на Сучане. Жизнь рассудила по-другому. Один стал чекистом, другой — ученым.
— Знатная уха будет, — сказал Еремин, кончив чистить рыбу. — Когда еще придется посидеть вместе…
Лобачев молча разводил костер. Огонек лизнул хворост.
— Знаешь, что поразило меня в нем? — сказал Лобачев. Трудно даже определить. Пожалуй, эдакое чувство снисходительного презрения к людям. Мне все время казалось, что он знает то, чего я не знаю…
— Ты о ком?
— О Холостове. Не могу уловить, в чем выражается эта снисходительность. Никаких внешних признаков. Только чувствуешь… Да, чувствуешь…
— И часто вы с ним встречались?
— Два-три раза… Пожалуй, довольно странный человек… Иногда такие мысли высказывает — просто диву даешься. Каланы…
Еремин курил. Каланы. Опять каланы… Опять не удастся провести воскресный день так, как хотелось бы. И никогда не удавалось. Может быть, в этом и секрет вечной молодости всегда быть на передовой линии, в праздники и будни, днем и ночью…
Чайки реяли над бирюзовой водой. Бухта лежала гладкая, как паркетный пол. Разве гладкая? Что там за всплеск? У чайки глаза оказались острее. Еще круги не успели разойтись, а серебристая рыбка уже трепетала в ее клюве. Еремин глубоко вздохнул. Он любил и ширь моря, и стремительный полет чайки над ним, и синеву неба. Разве не в стремительном полете вперед и выше! — смысл жизни? «Что я вспоминаю азбучные истины? — усмехнулся Еремин. — Старость, что ль, подходит?»
Лобачев снял котелок с ухой.
Они устроились на плащ-палатке. Лобачев извлек из рюкзака ложки. Еремин достал хлеб.
Запах ухи дразнил аппетит.
— Сказочный аромат, — сказал Лобачев. — Какая все-таки благодать — встречать новое утро на берегу моря, за котелком со свежей ухой…
Они с наслаждением поели ухи и растянулись на плащ-палатке. Лобачев закурил. Синий дымок папиросы тянулся к небу.
— Николай Николаевич, почему ты опять вспомнил о Холостове?
— Почему? Вспоминаю я о нем действительно часто. Может быть, потому, что меня огорчают его мысли. Я не могу принять их.
Лобачев замолчал, потом заговорил медленно:
— Не помню, кто-то из философов прошлого писал, что каждая эпоха рождает великого строителя и великого разрушителя и что один без другого не может существовать. Один дает силу другому. Один поглощает другого. Извечная борьба жизни и смерти, добра и зла. И почему-то Холостов, мне кажется, как раз из породы разрушителей.
— Итак, Холостов — великий разрушитель? — усмехнулся Еремин.
— Ну, положим, далеко не великий. Скорее — мелкий, но разрушитель.
— Великий разрушитель, великий строитель. — Еремин подбросил в костер хворосту. — Мутная философия. Ты, Николай Николаевич, подменяешь классовую борьбу категориями добра и зла. Чушь какая- то.
Профессор рассмеялся:
