поклонился. Микуленок принял от Аксиньи пироги и начал раздавать девкам. Вера, сдержав слезы, поднесла жениху полотенце, а Иван Никитич рюмку вина, но Пашка, по обычаю, отказался. Тогда Иван Никитич окинул зятя долгим, никому не понятным взглядом, произнес тихо:
— Добро да радостно тебе под венец встать!
Все заусаживались за стол. Подвыпивший заранее Микуленок ходил по избе, притопывал, угощал пирогами девок и ребятишек, приговаривал: «Маленькие робятки, косые заплатки, костыжные воры, репные обжоры, красные девицы, пирожные мастерицы, криношиные блудницы, горшечные погубницы, вам бы только и знать, как у матки яичко своровать да ребятам отдать, примите от нашего князя краянова!» Девки остановили песни. Жуя пирог, они тыкали Микуленка под бока и дергали за полы, ребятишки, получив по гостинцу, выпростали избу.
Вера присела на лавку к Пашке. Иван Никитич взял ее холодную руку, подал жениху, Аксинья, в слезах, благословила молодых и трижды обнесла их иконой. Вера, оглядывая застолье, остановила глаза на дедке Никите: он сидел в сатиновой полосатой рубашке рядом с Сережкой, почти такой же маленький, как и внук, сидел, опустив сивую, расчесанную на пробор головенку. Вере вдруг стало нестерпимо жалко всего на свете: и деда, и Сережку, и своего исчезающего девичества. Она сглотнула слезный комок, запричитала:
Она встала и поклонилась на все стороны, родня окружила ее, начала обнимать, и Аксинья, шепча молитву, закрыла ее платком. Все присели на лавки, потом разом встали, чтобы ехать к церкви, поп Рыжко ждать не любил, да и весь зимний день долог ли?
Вдруг на середину избы выскочил, тоже подвыпивший, Акиндин Судейкин, он хлопнул себя по тощим ляжкам:
— Стой, робяты, старые, молодые, женатые, холостые, усачи, бородачи, подвить нога, подтянуть бока, по улочке пройти, прогаркать-просвистать — того можно добрым молодцем назвать!
— Сиди, Киня, вишь, выскочил! — послышался голос Кеши Фотиева.
— Стой, не мешай, — верещал Судейкин. — Ах, князь, молодой, тысяцкой, второй барин и сват со свахой, дружко с поддружьем, чашники, наливальнички, ухабнички, сберегальнички, позвольте подступиться, пониже поклониться, поздороваться!
— Давай!
— Я вас пришел поглядеть, сам себя показать, здравствуйте, господа-сенаторы, из какой вы конторы? Я из нижней, межевой, я человек не швецкой, не турецкой, а тот же совецкой, Вологодской губернии, деревни Шибанихи Акиндин Судейкин. Парень неплох, у меня полна пазуха блох, клопов около поясницы, как брусницы, случилось мне в ольховском конце погулять на крыльце, сказанул лишние словеса, выволокли за волоса! Пал под лисницу, принесли мне девки яишницу, хлебал, торопился, чуть не подавился. Ах, Саши да Маши, девушки наши, головки гладки, аленьки фатки, знают оне наши молодецкие ухватки. Есть еще у нас в полку шесть баб голож… не смеют на свадьбу прийти. Мы по свадебкам гуляем, денежки собираем, берестяные заплаты покупаем…
— Стой, Судейкин, остановись!
— Не остановлюсь! Мы на ваши денежки станем заплатки покупать, баб на свадьбу пушшать, ежели не верите, поглядите в куть, все бабы тут, пожалуйте за труд, за работу, на куделю, на шерсть рубликов шесть!
Пашка, улыбаясь, вынул бумажник, откупился под общий смех. Все двинулись из избы. Девки запели:
Вера никуда не уезжала из отцовского дома, она возвращалась после венчания домой. Но ее чуть ли не на руках вынесли из избы.
XI
Церковь стояла холодной с самого рождества, и сегодня от протопленных печей тянуло смородом. Отец Николай зашел в алтарь, припас для венчания вино и свечи, достал из сундука давно не чищенный венец. Расправляя епитрахиль, побывавшую в трубе Савватея Климова, он мысленно обругал прохвостом Киню Судейкина. От епитрахили все еще пахло печным дымом, пятна от сажи так и не отстали. Николай Иванович поглядел в щель между царских врат: храм понемногу наполнялся народом. Первыми пришли Носопырь и дедко Петруша Клюшин, ихние лысины белели у правого клироса. Слева стояла старуха Таня, она поминутно крестилась на иконостас. Ребятишки то и дело колобродились с паперти и обратно, выпускали и без того небогатое печное тепло. Одна за другой заходили бабы, потом появились и мужики, вот наконец объявились и девки. Их пестрая стая раскидалась по храму красными, белыми и розовыми пятнами платков, сарафанов, косынок. Отец Николай приободрился, он не ожидал, что так много будет народу. С минуту на минуту могли подъехать новобрачные, и Николай Иванович покашлял и тихонько попробовал голос. Аналой с Евангелием и крестом стоял посреди церкви еще со вчерашнего дня.
Все было готово к венчанию. Вдруг отец Николай оглянулся: прямо в алтарь вошел Игнаха Сопронов. Глядя на Игнаху, Николай Иванович сначала растерялся, после изумился, и наконец лицо его налилось бордовым цветом. Все было точь-в-точь как недавно в Москве. От возмущения отец Николай забыл все слова и глядел на Сопронова. Сопронов же, не глядя на попа, спокойно прошелся по алтарю, оглядел престол. Пальцем, коричневым от табаку, пощелкал по дарохранительнице. Отец Николай с минуту наблюдал за Сопроновым, потом шагнул к нему.
— Прошу выйти вон! — внятно и тихо сказал поп.
Игнаха оглянулся, прищурившись.
— Вон! Ну? — уже громче и еле сдерживаясь, повторил отец Николай, но Сопронов лишь отступил за церковный сундук.
— Ты меня не запряг! Не нукай. А вот подобру мы с тобой поговорим.
— По какому добру? — Отец Николай собрал в кулак все свое терпенье, чтобы не вышибить гостя коленом под зад. — По какому добру? Нам с вами не о чем говорить, Игнатий, э-э…
