— Павлович.
— Вам тут нечего делать!
— Вот что, Перовский, — Игнаха сел одной ягодицей на сундук. — У тебя разрешенье есть? По закону ты не имеешь права венчать.
— Это… это по какому закону?
— А по такому, какому надо.
— Я таких законов не знал и знать не хочу и прошу вас выйти вон!
— Ладно! Поговорим в другой раз… а отсюда… — Игнаха сел на сундук обеими ягодицами, — я не уйду! Делай свое дело, а я свое. Буду проводить собранье граждан…
Отец Николай, унимая дрожь во всем теле, взял венец, свечи. Он чуть не разлил чашу с вином, вышел на солею. В церкви было битком народу. Жених с невестой стояли у аналоя, за ними толпились поезжане и вся родня. По церкви до самой паперти замирающей волной прошел шум, и люди затихли. Николай Иванович дрожащей рукой зажег свечи, сунул их новобрачным, подал венец маленькому брату невесты. Сережка в одной рубашке, подпоясанный пояском, замерзший, хлюпая носом, встал за молодыми. Молитва у отца Николая не ладилась, он дважды сбивался. Колец у молодых не было. Поочередно спросив у молодых, согласны ли они вступить в брак, отец Николай опять начал читать молитву, затем взял у Сережки венец.
— Обручается раб божий Павел рабе божией Вере! — Голос отца Николая окреп, и густой его гул эхом отозвался под сводами храма.
Все двинулись вперед, жених враз распрямился, и отец Николай осенил венцом его кудрявую голову.
— Обручается раба божия Вера рабу божию Павлу! — еще медленнее и еще торжественнее произнес отец Николай и коснулся венцом волос невесты. Чаша с вином уже не дрожала в его руках, он подал ее жениху поспешно и твердо. Пашка коснулся губами вина. Вера тоже, и отец Николай соединил их правые руки. Трижды обвел вокруг аналоя. Старухи и бабы положили по нескольку поклонов, старики и многие мужчины перекрестились, обряд кончился. Павел, держа Веру под руку, уже хотел вести ее из церкви, когда в царских вратах появился Игнаха. Подняв руку, он встал посреди солеи.
— Товарищи, одну минуту! Прошу задержаться.
Голос у Игнахи сорвался, народ от изумления не знал, что делать. Кое-кто из подростков хихикнул, кто-то из девок заойкал, бабы зашептались, иные старики забыли закрыть рот.
— Проведем, товарищи, шибановское собранье граждан! Я как посланный уисполкома…
— Дьяволом ты послан, а не исполкомом! — громко сказал Евграф. — Господи, до чего дожили…
— Чего на него глядеть? Выставить!
— Истинно!
— Да шут с ним, пускай говорит!
— Жалко, что ли?
— Нет, не пусть! — Евграф бросился было вперед, но Павел за рукав остановил дядюшку.
— Погоди, божатко…
Оставив жену, Павел крепко схватил Евграфа за локоть, скрипнул зубами. Вера повисла между ними, порывистым шепотом успокаивала мужа, звала домой. Тесть, теща, дед Никита, отец жениха и вся родня уже покидали церковь. Сопронов торопливо, все более смелея, выкрикивал:
— Товарищи, значит, так! Вопросы у нас на повестке такие. Во-первых, по займу для восстановления крестьян и по налогу, а во-вторых, зачитка обращения. Начну, товарищи, со второго вопроса, зачитаю обращение…
Сопронов из внутреннего кармана бумажного пиджачишка вынул газету «Красный Север» и развернул ее.
— Газета, товарищи, от двадцать семого января тыща девятьсот двадцать восьмого года. «Поможем китайским революционерам!»
— Кому, кому? — спросил из толпы Киня Судейкин.
— Так называется обращенье, товарищи. Зачитываю доподлинно. В церкви поднялся шум, старухи и старики направились к выходу.
Павел все еще стоял с женой у паперти. Словно сквозь густой вязкий туман доходил до него весь смысл, вся обида происходящего. Эта обида тяжким горячим комом нарастала в горле, и сейчас он еле удерживался, чтобы не броситься на Сопронова. Павел крепко сжимал челюсти и чувствовал, как его охватывает безрассудная ярость. Он взглянул на махающего газетой Игнаху. Ворот ситцевой сопроновской рубахи выехал из-под пиджака, непричесанные волосы смешно и жалко торчали из-за ушей. Пашке вдруг стало жалко Сопронова, и вслед за родней он вышел из церкви. Сопроновский голос звонко раздавался под сводами.
— Крик о помощи из Китая должен не только быть услышан, но и найти сочувствующие сердца. Нет, он должен найти также дающую руку. Дорогие братья и сестры, окажите братскую помощь рабочему классу и крестьянству Китая! Мы уверены, что ваша помощь Китаю окажется достойной ваших великих традиций международной солидарности. Товарищи, обращение подписал пред, исполкома МОПРа Клара Цеткина…
Три широких низких стола, покрытые клеенкой, стояли вдоль передней лавки и два — вдоль боковой, гости заполнили всю роговскую избу. Даже в кути негде было повернуться. Никто не хотел садиться, все ждали сверху молодых. Пашка, в черной паре с бантом, в косоворотой зеленой ластиковой рубашке, держа Веру под ручку, сошел вниз, когда дружко забавлял девок, а старики нюхали табачок, стоя у дверей под полатями. Вера, придерживая за концы кашемировый платок, в бордовом шерстяном сарафане, в высоких, со множеством круглых пуговок полусапожках, прошла за стол чуть впереди мужа. Разрумяненная своей стыдливой смелостью, она была хороша, под стать высокому широкоплечему Павлу, и все откровенно залюбовались ими. Но Иван Никитич торопил гостей садиться за стол. Мужики рассаживались отдельно от баб, которые долго уверялись, наконец все были усажены, и Иван Никитич разлил по стаканам две ендовы сусла. Все выпили, похвалили сусло. Аксинья, которой помогала Палашка с матерью, на каждый стол поставила по большому блюду бараньих щей. Иван Никитич прямо из четверти налил всем по рюмке вина.
— Ну, дак… любезный сват, сватьюшка… Значит, это… Поздравим деток. Павел Данилович, Верушка… Вера Ивановна… — Иван Никитич прослезился, рюмка в его узловатой руке задрожала, он чокнулся с зятем и дочкой. — С законным браком. Совет да любовь…
Все гости разом заговорили, потянулись чокаться, молодые встали. К ним подходили по очереди, поздравляли.
— С законным вас, Павло Данилович, Вера Ивановна!
— Дай бог согласья.
— Век, говорят, прожить — не поле перейти.
— С богом!
Все выпили и принялись за щи, лишь молодым положено было сидеть так. Аксинья уже разносила по столам белые пироги: рыбники и посыпушки, с яйцами и с рыжиками, Иван Никитич налил по второй рюмке, а по стаканам — бурого пенистого пива. Рюмки молодых стояли нетронутые, но, по обычаю, пиво молодым было разрешено, а поэтому дружко остановил хлебню.
— Иван Никитич, чего-то не пристаю на одну ногу, а какая пляска хромому-то?
— Истинно, Николай Николаевич, надо и на другую ногу! — Иван Никитич расправил бороду… Румянец от выпитой рюмки заметно проступил на его лице, глаза прояснились. Но в эту самую минуту зять проговорил что-то ему на ухо. Иван Никитич согласно закивал Павлу и вышел из-за стола. Он надел полушубок, и все сразу догадались, куда он пошел. Отец Николай, сидевший рядом с Никитой и дедком Клюшиным, сначала исподлобья, недобро, поглядел в спину хозяину. Он один, не дожидаясь других, вылил прямо в горло содержимое рюмки, но все сделали вид, что не заметили этого.
Разговоры уже зачинались то тут, то там, по застольям.
— Это какая мопра-то? — громко спрашивал у Евграфа Савватей Климов. — У меня вон налогу половина не выплачено да на заем подписался на десятку. А тут еще и мопру требуют.
