свечу.
— Пойду луку грозд выдерну. Пока дожжина-то не припер, — сказал поп. — Тут чья загорода? Скажите после, ежели заругают. Дескать, на общее дело.
Отец Николай вернулся из темноты с гроздом свежего луку, ободрал с головок верхнюю кожуру.
— Ну-с? Применительно к печальным сим обстоятельствам придется прямо из горлушка. Алексей, божий человек, не с тебя ли начнем?
— Нет уж, я после всех ежели, — произнес Носопырь с достоинством.
— Ну, тогда не осудите, почну сам!
Отец Николай сделал три мощных глотка, подал бутылку Жуку. Тот после двух глотков отдал Павлу, Павло — Носопырю.
Никита Рогов и дедко Клюшин вина не пили. Они, кряхтя, ворча и шепча молитвы, устраивались на полу.
— А ну зажигай все, сколько есть! Веселей будет. — Отец Николай сгреб свечи.
Павло зажег три свечи, установил их на пол.
— Никита Иванович, — шепнул дедко Клюшин, — пойдем-ко ночевать, парень. К Данилу.
— Истинно, тут не уснуть. Пойдем, в утре придем пораньше.
Отец Николай зычно запел. Могучий его голос был заглушен раскатами грома.
Буря и впрямь ревела вокруг. Дождь падал сплошной водяной стеной: он топил амбар, Ольховицу, весь мир, все и повсюду, казалось, было огнем, водою и грохотом.
— А вы куда, распротак твою так? Сидеть!
— Остепенись, Николай Иванович.
Дедко Никита и дедко Клюшин незаметно, по одному, выбрались на волю и по дождю направились к Данилу Пачину.
— Ушли! — зашумел отец Николай.
В дверях появились чьи-то широкие плечи и черная мокрая голова. Отец Николай обрадовался.
— Свято место да пусто не будет. Ты ли, Дмитрий? Явился яко из преисподней самой. Садись, компании для!
В дверях стоял и в самом деле Митька Усов. Он шагнул, не мог перекинуть хромовую ногу через амбарный порог и полетел на улицу, в темноту.
Ночью, еще до грозы, Митька Усов был послан сторожить шибановских арестованных. Он пошел, мысленно матерясь. Не больно-то и приятно всю ночь сидеть у амбара, да еще в свой законный ольховский праздник — в казанскую! Ко всему прочему Митьке с самого начала не нравилась эта история. «Для чего эдаким нечередником прижимать стариков? — думал он. — Велика беда, соплюна выпороли. Бить стекла, хоть бы и в церкви, последнее дело. Подростков пороли за это испокон веку».
На крыльце исполкома, от злости за испорченный праздник, Усов даже сплюнул: «А куды они денутся?» — решил он и захромал не к амбару, а к Гривеннику. Выпил у Гривенника он стопку вина и два стакана кислого пива. Гривенник сроду не варивал хорошего пива. К Митьке сразу привязалась изжога с отрыжкой.
В это время и поднялась на улице драка. Митька забыл сам про себя и про то, что он караульщик. Он вылетел от Гривенника пулей. Даже простреленная нога как будто перестала хромать, он, как бывало в молодости, ринулся в самое пекло. Усташинских быстро прогнали, потом Усов нечаянно оказался в гостях у Акима Дымова, а тут пришла вторая волна, и Усов опять устремился на улицу. Он худо помнил, что было дальше. Кто-то из усташинцев огрел-таки его батогом по лопаткам. Митька тоже кого-то стукнул и очутился опять у Гривенника, потом опять на улице, а тут началась гроза, и он, пересилив себя, очнулся и только теперь, с натугой, вспомнил, что он амбарный патруль. Весь мокрый с трудом приковылял к месту своего назначения.
…Двери амбара были настежь, внутри светло, как в церкви, и поп Рыжко хлопал по плечам то Носопыря, то Павла Сопронова. Усова заволокли внутрь, усадили на амбарном полу.
— Хо! Дмитрий, воин Христов! Откуда? И аз грешный препоясан весельем! Одно прискорбно: мал сосуд сей! — Отец Николай поднял почти пустую бутылку. — Причастись, одному тебе достаточно.
— А где Никита? И Клюшина нету, мать-перемать!
— Да придут, — сказал Носопырь. — Куды деваются?
— К утру, сказали, явятся, все три.
— Как коров станут выпускать, так и придем, сказали.
— Не подведут, Митрей, не подведут, ей-бо!
— Хо-хо-хо-хо, едрить твою… — гудел бас отца Николая. — А крепки ли заклепы темницы? И что значат железы сии, егда и не такие оплоты рушатся в прах?
— Ладно, коли… — Митька махнул рукой, у него смежались веки, перед глазами троились свечные огни. Он прислонился к сусеку и под гул поповского голоса уснул, попытка будить его закончилась для отца Николая неудачей.
— Зело тяжел! А пгго, братцы? Не пора ли и нам? Пойдем ночлегу поищем.
— Оно так, — сипло сказал Носопырь.
— Буди Жука, да пойдем.
— Дак спит, батюшка, уставши…
— А я уж тут… — отмахнулся Павло Сопронов.
— Пошто тут? — поп присел на корточки. — Садись на закукорки, донесу хоть бы и до Шибанихи.
Старик было заотказывался, но отец Николай поглядел на него, и Павло зашевелился.
— Садись! А ты, Жук, дуй на огонь, паникадило гаси! Да замок сунь в пробой, чтобы как было, Димитрия беспокоить нежелательно.
Павло обхватил руками могучую шею, и отец Николай встал, крякнул.
— Куда везти?
— Да уж… давай ко Гривеннику.
Носопырь погасил свечи, закрыл двери, сунул замок в пробой. Все отправились ночевать. Подворье у Гривенника никогда не запиралось. Отец Николай заволок Павла в избу, опустил на лавку. Не успев перекреститься, пал на пол и захрапел так, что разбудил спавшего на печи нетрезвого Гривенника. Ночлежники уснули кто где.
XI
Днем в казанскую Прозоров с ружьем решил через поскотину уйти к дальним лесным покосам, потому что никого не хотел видеть. Тоска, затихая, опять завершилась странным равнодушием, бесконечно тягостным отвращением к самому себе.
Над рекой он долго стоял у берега. Облака и небо отражались в омуте с удивительной точностью, без единого, нарушающего иллюзию искажения. Еще в детстве, бывая у тетки, он подолгу стоял у реки и смотрел в это бездонное перевернутое небо. Ему казалось тогда, что травяной берег под ним обрывается синей бездонной пропастью. И так страшно было прыгать в эту небесную пропасть, а потом так приятно было вернуться в реальность, ощущая под пятками песчаное дно и разбивая ладонями эту отраженную водой беспредельность! Но это было в омуте, а там, вверху, беспредельность никогда не исчезала, она существовала, и от нее некуда было деться…
Около небольшого клона ржи он положил ружье и лег на спину на скошенный луг. В зените небо синело той же непознаваемой страшной безбрежностью. Владимир Сергеевич Прозоров отвернулся,
