двинул ногой стул и снова сел.
— Ты, Иван, меня знаешь давно. И в бирюльки играть нам с тобой не стоит. Вам в губкоме делать стало нечего! Кляузы подшиваете да митингуете по ночам. Ты скажи, что, вообще, происходит?
— А вот давай и поговорим! Что происходит…
Шумилов вызвал дежурную и попросил принести чаю.
— Ты газеты читаешь? Читаешь. — Он с улыбкой разглядывал Лузина. — Так вот скажи, почему вдруг о правых заговорили?
— А я у тебя хотел спросить.
— Да потому и заговорили, что в нэпе-то мы окончательно приувязли. А пятнадцатый съезд…
Но Лузин опять почувствовал неискренность и перебил:
— Брось! Почему это мы увязли в нэпе? Ты, что ли, так считаешь?
— Я тоже не считаю. А вот Троцкий в Алма-Ате думает по-другому. И пакостит по-прежнему. — Шумилов заволновался теперь и сам. — Вероятно, и в нынешнем Политбюро нет единого мнения.
— А куда Сталин глядит?
— Сталина, Степан, в Москве считают почему-то правым. И все Политбюро вместе с ним.
— Все это троцкистские штучки, — резко сказал Степан Иванович и отхлебнул крепкий, но еле тепленький чай. — Разве не ясно?
— Нет, не ясно. Вот ты мне скажи, как ты понимаешь коллективизацию? — Шумилов задумчиво почесал в затылке. — Мне вон ежедневно пакет. Развернуть работу с беднотой! Усилить внимание к деревне, ударить по кулаку!
— Зуд, левачество.
— А что, разве в стране нет кулака как такового?
— Кулак есть, конечно. — Лузин задумчиво отодвинул стакан. — Никто и не игнорирует наличие кулака. Но, во-первых, ленинский кооперативный план бьет по нему намного верней и надежнее, чем все эти левые лозунги. Мы же обязаны это знать! Во-вторых, нельзя стричь всю страну под одну гребенку. Одно дело Сибирь, например, другое дело наша губерния. У нас если у крестьянина три коровы да лошадь, мы его прямиком в кулаки. А там? Там с тремя коровами он самый натуральный бедняк. Выходит, что тебе велят бить не кулака, а самую что ни на есть бедноту. Я приукрашиваю, но разве не так?
— Допустим. А как быть с производственной кооперацией? То бишь с обобществленьем земли?
— Да она же сама явится как миленькая! Стоит нам дать крестьянину трактор. А вот ты скажи, много ли получила губерния тракторов?
— Двадцать, — Шумилов почесал поясницу, потом опять затылок.
— Ну вот, двадцать «фордзонов» на всю губернию. А губерния-то — две Бельгии уместится, да еще и Дания. Согласись, что не больно-то лишка.
— Но нам нельзя ждать, пока машин будет достаточно. Время, Степан, не ждет.
— А поспешим — людей насмешим. Да лет на десяток рабочих оставим голодными… Какую ты хочешь новую коллективизацию? Как в Тигине? Знаю я вашу Тигину. Такую коллективизацию сделать полдела. Конечно, в такой колхоз все побегут, поголовно.
— Почему?
— Да потому, что землю нарезали самую лучшую! Кредитами завалили. Помощь по всем линиям. А ежели сплошь, везде так, хватит у тебя кредитов? Не терпится кой-кому при социализме пожить.
— Чаянова начитался?
— Не приклеивай мне ярлык, — Лузин с раздражением вскочил. — Чаянова… У тебя за какие годы подшивки?
Он быстро подошел к столику, где лежала груда газетных подшивок, вытащил одну, долго листал.
— Вот, послушай. «Собственно говоря, нам осталось только одно: сделать наше население настолько „цивилизованным“, чтобы оно поняло все выгоды от поголовного участия в кооперации и наладило это участие. Только это. Никакие другие премудрости нам не нужны теперь для того, чтобы перейти к социализму. Поэтому нашим правилом должно быть: как можно меньше мудрствования, как можно меньше выкрутас…»
Шумилов хмуро слушал, нервно пересовывал на столе бумаги. Он хотел что-то сказать, видимо, возразить, но в дверь постучали. Вошел высокий военный в мокрой накидке. Круглолицый, со светлыми, под Котовского, усами, он козырнул.
— Разрешите, товарищ Шумилов? Штырев, послан товарищем Прокофьевым. Вам пакет. Распишитесь.
Военный мельком взглянул на Лузина, сложил расписку, четко, по-военному козырнул, повернулся и вышел.
«Я где-то его видел, — подумал Лузин. — Наверняка видел. Штырев. Петр… Фамилия тоже чем-то знакома».
Шумилов распечатал конверт. Свежая, еще не просохшая телеграфная лента была наклеена на трех телеграфных бланках. Шумилов прочитал текст и подал телеграмму Степану Ивановичу.
— Вот, пожалуйста. Это по твоей линии.
Лузин взял бланки.
«Всем парткомам тчк Цека подверг специальному обсуждению вопрос о мероприятиях связанных со взиманием единого сельхозналога и констатировал крайнюю слабость работы по проведению налоговой кампании тчк Принятое по этому вопросу Постановление союзного СНК от одиннадцатого сентября полностью совпадает с постановлением Цека. тчк Цека предлагает принять к руководству все конкретные директивы зпт указанные в постановлении и добиться решительного усиления всех партийных зпт профессиональных и советских организаций по энергичному и правильному проведению налоговой кампании тчк Проведение всех мероприятий по исправлению недочетов и извращений ни в коем случае не должно привести к ослаблению темпа взимания сельхозналога тчк Необходимо шире развернуть среди бедняцко- середняцкой массы политическую агитационную и организационную работу зпт особенно по разъяснению классового характера налога тчк Ввиду увеличения суммы налога известные трудности неизбежны зпт особенно в связи со злостным сопротивлением зпт которое оказывают кулацкие элементы тчк. Тем более необходимо усилить политическую работу на селе и особенно органам бедноты тчк Постановление СНК получите в исполкоме тчк Секретарь Цека Каганович».
К телеграмме ЦК была приложена служебная записка с типографским заголовком «секретно», подписанная начальником губернского ОГПУ:
«т. Шумилову. Принято в 2 часа ночи при моем присутствии».
— Что скажешь?
Лузин пожал плечами, вернул бланки и встал, собираясь идти.
— Будет опять делов…
— Подожди, Степан Иванович, — Шумилов сунул бумаги в стол, закрыл сейф.
Они вышли на улицу вместе. Оба молчали, чувствуя, что разговора так и не получилось. Было около трех часов ночи, дождь перестал. Через мост в жиденьком электрическом свете прогромыхал обоз из трех повозок: золотари, нахохленные, сидели впереди своих бочек. Кони глухо стукали копытами по камням мостовой, ветер шумел в тополях на темной Козлёне.
— Ну, а как семья? — спросил Шумилов, поднимая воротник пальто. — С квартирой, жена как?
— Все хорошо, Иван Михайлович, — отозвался Лузин, чувствуя необязательность и формальность такого вопроса.
Сегодня Шумилов уже не приглашал Лузина ночевать. На мосту они сухо распрощались. Степан Иванович так и не узнал, зачем был вызван в губком.
