семья, наткнувшись на бульдозер и случайно включенный Юриком порноканал, пришла в восторг во второй раз, и папа снова побежал в магазин за праздничной едой и запивашками. Пока он бегал, Юрик сочинил вторую свою хокку:
— и только что вернувшийся из магазина папа побежал туда снова, чтобы всего было впрок.
Третью хокку Юрика специалисты считают танкой. Когда семья уселась за стол разговаривать о японской поэзии и смотреть сквозь фужеры с запивашками на люстру, Юрик, катаясь на вчерашнем бульдозере, продекламировал пятистишье, посвященное матери:
— Переход к антитезе гениальный какой, — заплакала растроганная мать, а отец рефлекторно засобирался в магазин, хотя на столе было всего навалом.
Прошло семь лет, и в семье случилась первая большая утрата — не вернулся из магазина папа, ушедший за праздничной едой и запивашками, когда Юрик сочинил свою третью хокку, полагаемую специалистами танкой. «Горе-то какое», — сказала мама и опять заплакала.
Мальчику объяснили, что его отец работал в открытом космосе вместе с Циолковским, где оба и погибли.
Юрик решил продолжить дело отца и поэтому на вопрос «кем ты будешь, когда вырастешь», неизменно отвечал гениальным трехстишием:
Все смеялись, так как были уверены, что Юрик станет японским поэтом, и только мама плакала, потому что уже все поняла.
—
— пробубнил однажды Юрик из-под стола свою очередную танку, но на этот раз был бит, потому что ни одной матери не хочется слышать оскорблений от будущего космонавта.
Космонавтом Юрик так и не стал. Японским поэтом тоже.
Ну и хуй с ним.
Впрочем, запах денег, как всегда бывает после их долгого отсутствия, оказался вполне восхитительным. Заказ малознакомого русско-израильского журнала на статью о японской поэзии был дрянью (примерно 30 копеек за знак), но эта дрянь меня крупно выручила. К тому же при конвертации будущих шекелей в доллары, а долларов в рубли я сделала экономическое открытие: оказывается, слово «хуй» стоит почти рубль. И еще почему-то совсем некстати подумалось: вот «еврейский шпион» — как-то странно звучит, а «израильская разведка» — очень даже ничего. Жаль только, что японских поэтов я знала не очень много. Чтобы натянуть статью на свою потребительскую корзину, мне пришлось наскоро сочинить штук пять хокку о любви и назвать их автора, малоизвестного японского поэта, жившего в эпоху Рубоко Шо, именем Хирумицу.
Вообще-то, Хирумицу-сан совсем неплохо говорил по-английски. Японцев, надо сказать, легко понять на слух: это не американцы какие-нибудь, привыкшие глотать фонетику, не жуя. Японцы говорят, спеллингуя. Когда Хирумицу-сан открывал рот, перед моими глазами отчетливо возникали квадратные скобки транскрипции.
Беда была в том, что по телефону я не видела Хирумицева рта.
Вдобавок он ведь меня разбудил. А просыпалась я всегда постепенно. Например, если я спала, а мне снилось, что звонят во входную дверь, я тут же вставала и шла открывать, не задаваясь вопросами вроде «кто бы там мог быть». Раз двадцать в своей жизни я открыла дверь цыганам, тридцать — каким-то незнакомым выпивохам, сорок — многодетным таджикам, пятьдесят — коммивояжерам и без счету — свидетелям Иеговы. Когда же меня будят телефоном, то в течение примерно двух минут я не в состоянии идентифицировать язык, на котором пытается общаться со мной неопознанный собеседник. Сама я в это время молчу, потому что совершенно не помню слов. Однажды, еще когда у меня была постоянная работа, мне позвонил московский шеф, звонка которого я ждала весь день, почему и проснулась мгновенно. Я схватила трубку и деловито сказала в неё: «Лё-лё?»
Хирумицу, тележурналист из Токио, представился: «Рола-сан, иц Хирумицу коллин». Хирумицу вообще был молодец: если в слове имелось несколько «л», то время от времени хотя бы одну он произносил правильно, а если «л» всего одна — то ни к чему озадачиваться местом ее расположения. Рола, так Рола. Другие японцы вообще называли меня «мадам».
Как раз перед его звонком мне приснилось долгожданное дерьмо. Снилось, будто держу на руках небольшую шуструю обезьянку, наложившую мне в ладони полную кучу зеленого пастообразного кала. Я не была виновата в том, что приснилась мне именно обезьянка, мы не выбираем себе сны, к тому же сон был в руку. Я машинально вытерла ее об одеяло, прежде чем схватить телефон.
Хирумицу говорил что-то про деньги. Еще он упомянул какой-то документальный фильм (подробности в имейле, он уже отправлен, Рола-сан прочитает — «иц изи» — и реплаем сообщит, если что-то непонятно). «Иц изи», — ответила я в стопятидесятый раз и полезла в постбокс узнавать, о чем именно только что договорилась с японским коллегой.
Помимо того, что японцы понятно говорят, мне нравятся в них такие деловые качества, как конкретность, обстоятельность и потенциальная подозрительность в парадоксальном альянсе с наивностью. Мне нравилось работать с японцами: они ни разу меня не надули. Да и я их — только дважды, и то они меня сами об этом попросили. Ну, почти.
В том имейле говорилось, что через неделю мне предстоит выступить в роли технического продюсера документального фильма в духе журналистского расследования. Расследовать надлежало детали контрабандного ввоза в Японию огнестрельного оружия из России.
Загадочные «харащникофумачигансы», щекотавшие моё левое ухо при орально-телефонном контакте с Хирумицу, обрели, таким образом, вполне угрожающую конкретику в виде автоматов Калашникова, а про «макарофу» и говорить не приходится. Мне стало плохо. Хирумицу хотел, чтобы я устроила ему интервью с воротилами криминального бизнеса. Именно в этом месте я и сказала ему очередное «иц изи». Неделю до приезда Хирумицу и его оператора я мечтала о том, чтобы форс-мажорные обстоятельства удалили меня вон из город В. Кроме мафии японцы желали отснять интервью с рядовыми перевозчиками контрабандных стволов, которыми те должны были похвастаться перед камерой. Мне хотелось застрелиться длинной очередью из «харащникофу», но я даже приблизительно не знала, где его взять. Успокаивало только медитативное воспоминание об обезьяне, нагадившей мне в руки. Сны про кал, да еще явь об упавших
