– Как Лиза? Отец? (это она спрашивала про мою маму, её дочку, и про моего отца).
– Болеют часто. Старые уже. Папа иногда совсем плох, а мама покрепче, но кто его знает.
– Ну, это ничего. А Таня? У неё сколько деток, двое? Как она? А ты-то как? Родила кого?
Я рассказывала, а она всё расспрашивала и расспрашивала о подробностях жизни нашей семьи после её смерти. Наконец я вставила:
– Говорят, что мёртвые всё видят и даже помогают оставшимся жить, а ты ничего не знаешь.
– Видит, кто смотрит, кто помоложе умер. Кто хочет, тот, конечно, видит. Я старая умерла, я не оборачивалась. Оттуда, где я, уже ничего не видно. Хотя нет, кое-что знаю: когда свои приходят, то рассказывают.
– Ты теперь в Бога веришь?
– Конечно верю, но он дальше. Сперва надо жизнь дожить.
– А разве ты не прожила свою жизнь?
Она молчит, как бы решая, отвечать ли:
– Нет. В Мире просто живут, а переживают уже здесь. – И после паузы добавляет: – Или перестают жить, но тоже только здесь. Придёт твоё время – узнаешь.
На протяжении этого разговора мы медленно идём по направлению к нашему дому. В нём наше семейство: мама, папа, бабушка и мы с сестрёнкой – жили с середины пятидесятых, после того как папу перевели преподавать из севастопольского военно-морского училища в ленинградское. В этом месте я провела свои школьные годы и несколько лет после, пока не уехала в Москву, поступив в школу-студию при МХАТ. В восьмидесятых годах родители, а потом и сестра с семьёй, получили квартиры в городе и отсюда переехали.
Разговаривая с бабушкой, я оглядываю окружающую обстановку и не вижу ничего, что могло бы зацепить своей неестественностью и подтвердить, что я во сне. Если бы не моя попутчица, то все вокруг выглядит вполне реально, совершенно так же как наяву. Вон даже валяется смятая бумажка и окурок у покосившегося заборчика слева. Правда, я совсем не вижу людей, но ощущения мёртвого пространства тоже нет. Хотя сейчас никого и не видно, но место вполне жилое и живое.
Я знаю, что мы направляемся к нашему дому, чтобы посидеть и поговорить на лавочке у крыльца. И тут же обнаруживаю, что мы уже стоим у калитки, ведущей в наш палисадник. Значит, это действительно сон: в реальной жизни нельзя перелететь мгновенно из одного места в другое. Отмечаю про себя: пространство как наяву и время течёт так же, но события развиваются по законам сновидений.
Я сижу рядом с бабушкой на лавочке у дома, в котором прошло моё школьное детство. Мы переехали сюда в то лето, когда мне исполнилось семь лет. В сентябре я пошла в первый класс. На следующий год дорожку от калитки к крыльцу залили бетоном и в свежем бетоне чуть неровно выдавили цифры года. И вот сейчас я гляжу на эти чуть корявые трогательные циферки у самых ступенек небольшого крылечка. Боже мой, как же это всё было давно!
По другую сторону дорожки напротив нас заросли малины, а за нашими спинами кусты цветущих георгинов. Вдоль дорожки флоксы. В сознании пролетело, как весной на местном рыночке мы покупали их рассаду у женщины в ярком цветном платке с люрексом. Перед внутренним взором отчётливо промелькнуло её лицо. Надо же, что, оказывается, помнится.
В первый год на месте малинника было пусто, потом несколько лет, посаженная один раз, сама себя засевала разноцветная космея, а вдоль дорожки к дому цвели настурция и ноготки. Я явственно ощутила их запах. Снова бросаю взгляд напротив и вижу растущую вдоль дорожки настурцию: оранжевые цветочки с бардовой сердцевиной, а чуть поодаль те самые ноготки. Могу поклясться, что секунду назад на этом месте я видела кусты флоксов, которые росли здесь позже. Как же неожиданно здесь всё меняется.
– Бабушка, ты видишь то же, что и я, или нет?
Она смотрит на меня и молчит, хотя я понимаю, что она услышала мой вопрос и поняла его. После долгой паузы отвечает:
– Всё узнаешь, всё узнаешь.
Тишина. Тепло. Первая половина летнего дня.
– Ты сейчас здесь живёшь? – спрашиваю я.
– Нет. Бывала, когда здешнее проживала, а сейчас это для тебя. Я больше была в своей деревне, где сама была маленькой. Там меня моя бабушка дожидалась. Но она уже ушла дальше – всех встретила. Я сейчас у себя, но то место не из Мира.
– А откуда же? Из другой твоей жизни?
Она взглянула непонимающе и я уточнила:
– Из какой-то твоей предыдущей жизни?
– Да бог с тобой. Никаких предыдущих жизней нет. Ну да, конечно каждая жизнь происходит от тех, кто жил до тебя. Это как тело рождается от отца и матери, но ведь твоё тело только твоё. Рождаешься в Мире, потом приходишь сюда. Все приходят сюда. Здесь переживаешь и свою жизнь и тех, от которых твоя, если, конечно, хочешь.
Она опять молчит, как бы решая, сказать или нет, а потом продолжает:
– Или перестаёшь жить, если не можешь или не хочешь.
Мне кажется, что я догадываюсь, о чём она говорит.
А бабушка снова долго молчит, смотрит на меня и наконец добавляет:
– Если не хочешь или не можешь, то постепенно начинаешь забывать себя и перестаёшь жить.
– Умираешь?
– Да, как бы умираешь.
– Сразу?
– Сразу никто не может перестать быть. Только после того, как жизнь переживётся. Всё остаётся обязательно, не в тебе самом, так в других.
Я смотрю на эту молодую красивую женщину. Почти физически ощущаю доброту и любовь, исходящие от неё. Я совершенно уверена, что это моя бабушка. Но, боже мой, почему я в этом уверена? Откуда во мне это знание?
Бабушка умерла в год, когда ей должно было исполниться сто лет. Когда родилась я, ей уже было шестьдесят пять. Я её помню старенькой, сморщенной старушкой за восемьдесят, вовсе не похожей на нынешних восьмидесятилетних городских женщин. Она прожила тяжелейшую жизнь в российской деревне в эпоху революций и войн. Я помню её сморщенные дрожащие (непрекращающийся тремор) жёлтые руки, лицо с перебитым носом, постоянный беленький ситцевый платочек на голове, её особенную деревенскую речь. Русская неграмотная крестьянка, которая всю жизнь тяжело трудилась, на долю которой выпало пережить все войны двадцатого века, революцию, пережить двух мужей, родить даже не знаю сколько детей. Когда появилась я, только пятеро из них, включая мою маму, были живы. Она перебралась из голодной послевоенной деревни в город к нам в семью вскоре после моего рождения. Наша детская – это мы с сестрёнкой (мы погодки) и бабушка. К сожалению, у моей мамы очень тяжёлый характер, она ни с кем никогда не могла ужиться, и когда мы подросли и уже оканчивали школу, бабушке приходилось уезжать от нас к другим своим детям. Когда мать «отходила», она снова привозила бабушку. Умерла бабушка в Челябинске у другой своей дочери. До самой смерти она была на ногах и со светлой памятью. В свой последний день, первого мая – праздник, сидела за общим праздничным столом, даже выпила рюмочку водки и закусила домашними пельменями. Ночью моя двоюродная сестра проснулась оттого, что бабушка сползла с кровати на пол. Пожаловалась, что внутри жжет, и впала в забытьё. Скорая приехала быстро, но бабушка уже была без сознания и в течение нескольких часов умерла.
Сейчас передо мной сидит женщина на вид 30–40 лет, без признаков увядания, но освящённая мудростью прожитых лет. Говорит вполне грамотно, а ведь я прекрасно помню бабушкину
