Из агатовых глаз — в голубые глаза Серафимы он ринулся; и Серафима сказала — глазами в глаза:
— Я — готова: на все.
Но он, вынув свой глаз из нее; повенчав ее взоры с Леночкиными, он читал ее мысли; но сделал рукою ее от себя отстраняющий знак:
— Вы — останетесь здесь: не пойдете.
И руку, как с пальмовой ветвью, приподнял — к Леоночке:
— Мы с ней — пройдем!
И казалось, что в ней соблеснулися звезды; и звездный поток, — тот, который'глубокою осенью сыплется из синеродов над скупой землей —
— Леониды, —
— посыпался!
Он же в ответ ей на блеск:
— Были львицею: станете — девочкой.
И Никанору, бросавшемуся, руки выбросил:
— Я — к вам: вернусь; будет — радость!
— Да что вы, профессор?
— Куда собираешься ты?
Он ответил загадкой:
— Туда, где вас нет…
И прошелся; и — видели: борется с чем-то.
— Мы — косные: бодрствовать — трудно… И мир — как разбойник.
Из глаз он выбросил солнечный диск:
— И разбойника братом хотел бы назвать я.
Тут став повелительным, он указал на порог — Леоноре Леоновне:
— Ну-с, вы — готовы?
И дернулась; вертиголовкою, расчетверясь меж собою,
профессором, парочкой дико ее пожиравших глазами людей, — Серафимою и Никанором, — глаза, не мигающие опуская в носочки, как будто ее наказали — вперед наклоненной головкой,
— как тихий лунатик, —
— прошла!
И за нею он вышел.
И больше его Никанор в старом мире не видел, когда они встретились, —
— все —
— было —
— новое!
Крылышки бабочки
Вслед Серафима — бежком: в наворачиванье обстоятельств; подняв свою ручку и ей, как щитом, защищался, напоминала головкою отрока быстрого.
Бросила:
— Там — в мою комнату… Там — в моей комнате… можете… вы…
И — задохлась она: из глаз — жар; во рту — скорбь.
— Ну, — пошел разворох разворота!
В диван головою, а плечи ходили; зубами кусала платочек; не плачем, а ревом своим подавясь, занемела; и — ком истерический в горле.
— Чего это вы? — Никанор. — Брат, Иван, объясняется с Элеонорой Леоновнои; он, вероятно, мотивы имеет свои.
Но мотивы такие — болезнь.
— Рецидив.
Посмотрела; и — что-то коровье во взгляде ее.
Леонора Леоновна, крадучись, переюркнула под стены; на край бирюзового пуфика села; уставилась глазками в розово-серые крапины, глазок не смея поднять.
Он же, крадучись тоже и вставши на цыпочки, пальцы зажатые приподымал умоляюще; и приворковывал, как старый голубь:
— Да вы…
— Не волнуйтесь!
— Прошу вас…
Как чайная роза, раскрылось лицо:
— Да вы… выслушайте!..
Леонорочка с пуфика переползла на диванчик: поближе к нему; и согнув под себя свои ножки, накрыла юбчонкою их.
Он боялся рукою коснуться плеча: точно он не хотел обмять крылышек бабочке:
— Я, говоря рационально, узнал вас.
Глаза ее, как драгоценные камни лампады, сияли; закрылась руками; а он, нагибаясь, пытался увидеть сквозь пальцы в них спрятанный глаз:
— Вы — Лизаша Мандро.
И увидел не глаз, а слезинку, которая в пальцы скатилась:
— Ну, ну-с: ничего себе…
— То ли бывает?
— Проходим-то все мы — под облаком.
Пав на живот, как змея, на него поползла, пересучиваясь и толкаясь худыми, как палочки, ножками.
Он сел на корточки, выставив нос и ладони пред ней, как бы их подставляя под струйку, чтоб бросила личико в эти ладони, которые жгли, как огонь: переполнить слезами.
Он плечики пляшущие, точно пух белоснежный, наглаживал:
— Плачьте себе…
Воркотал, точно дедушка, внучке прощающий:
— Мы полагали не так, как нас, — выбросил руку свою, — положили: меня, вас… и…
— Вашего…
— Батюшку.
Он запинался.
Тут в воздухе взвивши и ручки, и ножки, а спинку чудовищнейше изогнув, опираясь качающимся животом о пружины диванчика, выявила акробатикою истерическое колесо.
И разбросалась с плачами.
Он же над нею зачитывал лекцию:
— Жизнь — давит нас; оттого мы и давим друг друга; жизнь — давка: в пожарах.
И встал, и прошелся, и сел:
— Дело ясное: эти побои его адресованы были не мне-с; и — не он наносил.
Носом цветик невидимый нюхал.
— События эдакие с точки зрения высших возможное тей — тени-с прохожего облака.
И топоточки под дверью расслышал: малюточка бегала: топами ножек выстукивала: пора спать!
— Не шумите-с: нас могут услышать, — понесся он к двери; и — высунул нос.
И — отдернулся: —
